Любовь и чума - [29]

— Разумеется! — возразила с одушевлением мать. — Кто же может отнестись так сочувственно к чужому положению, как не благородный и честный Валериано?

— Ты говоришь правду, но знаешь ли ты о новом несчастье?

— Нет! Разве что-нибудь случилось?

— Да, — отвечал мрачно Орселли. — Сиани разорены: имущество их конфисковано, и, может быть, не сегодня, так завтра сам благородный Валериано придет сюда с просьбой дать ему кусок хлеба и приютить его на ночь.

Гондольер смолк, и в комнате на минуту воцарилась полнейшая тишина.

— Но что же могло вызвать такое несчастье? — спросила едва слышно больная.

— Неудача, которую потерпел Валериано в Константинополе, — отвечал нехотя Орселли. — Он подвергся преследованию Совета десяти. Кроме всех других несправедливых подозрений, его обвиняют в измене Венецианской республике.

— В измене?! — произнесла с ужасом Нунциата. — Но это ведь немыслимо. Разве возможно допустить, чтобы такой честный человек и такой горячий патриот, как Валериано Сиани, мог пойти на подобную низость?

— Он вел себя благородно, — сказал гондольер, — но обстоятельства сложились таким образом, что все говорит против него и…

Плач детей не дал ему закончить. Малютки были голодны; из глаз их падали крупные слезы, но они сидели на прежнем месте, не смея подойти к брату, который избегал их взглядов.

— Неужели же нужно воровать, чтобы накормить эту голодную ватагу? — проговорил Орселли голосом, похожим на шепот. — Молчите и не надоедайте мне! — прикрикнул он на детей, но тотчас же смолк и облокотился на стол, подавленный наплывом самых безотрадных мыслей.

Нунциата протянула сыну свою исхудалую руку.

— Не горюй, мой дорогой, — сказала она с нежностью. — Нищета еще не так ужасна, только бы Господь дал здоровья и сил для борьбы с нею. Но оставим это. Я сильно боялась за тебя. Весь квартал в тревоге. Не случилось ли еще новых несчастий?

— Как же! Еще десять рыбаков исчезли в Зуечче. Женщины кричат и плачут, вероятно, о том, что никому не пришло в голову похитить и их…

— Будь осторожен, Орселли! — заметила старуха, указывая на Беатриче. — Разве можно шутить так при девушках?

— О, матушка, мне вовсе не до шуток! — возразил Орселли. Но мне очень хотелось бы отвлечься… Нелегко же мне видеть, что у вас нет даже хорошей постели, не говоря уже о том, что не на что послать за доктором и купить вам лекарств… А между тем вы были всегда примерной матерью, трудившейся без отдыха, чтобы только прокормить своих бедных детей… Да будь вы богаты, тогда и болезнь-то не коснулась бы вас…

— Не ропщи, дорогой мой! Разве Бог не наградил тебя смелостью и сильными руками?

— Руки-то у меня есть! — возразил гондольер. — Но разве они принесут пользу, если для них не будет дела или придется платить новый налог? Я весь в долгах, и если наши кредиторы не побоятся Бога, то вытолкают вас отсюда всех, а меня посадят в тюрьму. Вы умрете со спокойной совестью, но все же умрете. Дети будут томиться от голода, и их, может быть, отправят в какой-нибудь приют. Беатриче же, наша нежная голубка, слишком хороша, чтобы избежать сетей богатых и знатных жителей Венеции и иссохнуть в четырех стенах, — заключил он, взглянув на сидевшую вблизи сестру.

— Молчи, Орселли, молчи! — воскликнула девушка, покраснев до ушей.

— Зачем мне молчать?.. Можно ли поверить, что ты не была бы счастлива, если б сделалась фавориткой какого-нибудь патриция, который надел бы на тебя ошейник со своим именем, как это делают с любимой собакой?

— Орселли, ты сходишь с ума!.. Неужели же ты считаешь меня способной…

— Ты женщина, — перебил гондольер сурово, — и, разумеется, не сможешь бороться, как мужчина, со всеми невзгодами, порождаемыми бедностью.

— Не сердись на меня, — вмешалась старуха, — но я уверена, что ты несправедлив к Беатриче: она добрая и честная девушка.

— Не спорю, матушка, но все-таки скажу: нищета ужасна, и немногие из людей могут устоять против искушения окружить себя благами, даруемыми фортуной.

— Я хочу есть, мама, — пролепетал маленький белокурый мальчик, которого Беатриче старалась убаюкать.

— Слышали, матушка? — спросил молодой человек, ударив кулаком об стену, так что ребенок испугался и замолчал. — Я не тунеядец и не пьяница, а должен выслушивать подобные жалобы… Как же тут не проклянешь день, в который родился на свет?!

— А заодно — и мать, родившую тебя, — проговорила Нунциата печально.

— О, я этого не говорил и не думал, матушка, — прошептал смущенный донельзя Орселли. — Но этот детский плач раздирает мне душу. Если я вдруг исчезну, как мои товарищи, что будет тогда с вами?.. Ведь вы станете пищей для рыб Адриатики?!

Он горько рассмеялся.

Старуха бессильно опустила голову, но Беатриче подошла к гондольеру и проговорила серьезно:

— Дорогой брат, тебя называют Орселли ле Торо[14], и ты вполне оправдываешь это имя как по своей силе, так и по упрямству. Притом я уж, кажется, говорила тебе, что сильно надеюсь на помощь великодушной Джиованны ди Понте. Да и кроме нее немало добрых людей в Венеции… Тебе наверняка известно, что отец Джиованны считается надежным покровителем всех бедных гондольеров Венеции.