Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст - [4]

Королевская даремская тюрьма

Должно быть, в твоей голове роятся тысячи разных мыслей, поэтому прошу, моя дорогая девочка, помни, я С ТОБОЙ!

Люблю тебя,

мама

Тогда, 24 февраля 1994 года, когда прибыли полицейские с ордером на обыск нашего дома в попытках найти тело моей сестры Хезер, я словно попала внутрь кошмара. Мой отец Фред Уэст был арестован, наш дом разобран, сад перекопан, из земли начали извлекать останки жертв, а нас с мамой (и, конечно, с моим братом Стивом) поселили в нескольких «временных домах», предоставленных полицией. Сказать, что я была в шоке, – это не сказать ничего о том, в каком я находилась состоянии. Даже несмотря на свое довольно странное и чрезмерно жестокое воспитание, я и понятия не имела о том, что мой отец, а позже, с чем мне пришлось смириться, и моя мать, виновны в тяжких убийствах. Хоть как-то подготовиться к такому открытию просто невозможно. Я онемела, это все как будто происходило с кем-то другим, хотя и понимала, что это неправда. Я знала, что это моя жизнь, и в ней теперь уже ничего не будет как прежде.

Наша семья всегда была очень закрытой. «То, что происходит в этом доме, – это наше дело и больше ничье!» – говорила мама. Мы практически ни с кем не общались за пределами семьи, и это полностью устраивало маму и папу, которым никто не мог помешать. И вдруг наш дом оказался в центре внимания всей страны. Его буквально растащили на части – каждая полка, ящик и шкаф были обысканы и разобраны, каждая половица была вскрыта, все наши воспоминания стали уликами. А я в это время отчаянно пыталась уцепиться за чувство реальности, чтобы хоть немного разобраться в том, что происходит.

В последующие дни, когда было найдено тело моей сестры Хезер и других девушек, мне было трудновато принять, что папа был виновен во всем том, что с ними случилось. Сложно четко отделить друг от друга две грани папиного характера – он был не так жесток, как мама, и даже иногда защищал нас, когда она нападала на нас вне себя от ярости. Но у него были свои странности, мы знали, что его интересует что-то мрачное и даже жуткое, и в конце концов каждый из нас, его детей, задавался вопросом, на что вообще способен пойти папа. Тогда это еще не было тем открытием, которое позже повергло нас в шок, – его серийные убийства, совершенные именно так и в таком количестве, выходившие далеко за пределы того, что мы могли себе вообразить. И все же, когда стали выясняться подробности этих убийств, – сексуальное насилие над теми девушками перед смертью, расчленение их тел, погребение в доме и под домом, где мы играли и росли, тогда и после этого я ни разу не теряла уверенности в том, что папа виновен. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что это была одна из тех вещей, которые помогли мне хотя бы немного сохранить рассудок.

С мамой было по-другому. Хотя полицейские с самого начала относились к ней как к подозреваемой, прошло какое-то время, прежде чем она была официально арестована и допрошена. А когда это все-таки случилось – и даже когда затем она предстала перед судом, – не было обнаружено никаких прямых данных экспертизы или свидетельских показаний против нее. Решения о виновности или невиновности мамы всегда принимались скорее на основе мнений и суждений на основе ее характера – или предположений о том, что она была способна сделать, – а не на основе конкретных доказательств. Она последовательно отрицала, что знает об этих убийствах, и винила во всем отца, отчасти она заявляет об этом до сих пор.

– Вот сраный урод, я без того настрадалась от него за все эти годы! Так еще теперь и это! Мэй, я просто не могу поверить!

Она всегда была остра на язык и безжалостна в своем гневе к нему. Ни на секунду она не сомневалась в том, что я ей доверяю. Она обладала мощной эмоциональной властью надо мной и прекрасно понимала, что делает. Когда я была маленькой, она часто теряла над собой контроль и била меня, моих братьев и сестер либо срывала гнев на чем-то, что попадется ей под руку. Правда, когда я выросла, уже ближе к моему двадцатилетию, она привыкла все больше откровенно говорить со мной: о своем неблагополучном детстве, своей непростой семье и беспокойных отношениях с папой. Казалось, она была рада моей поддержке, и после всех этих лет я могу сделать вывод, что она просто пользовалась моей привязанностью к ней. Она точно знала, как можно вызвать у меня сострадание и благодаря этому всегда могла рассчитывать, что я займу ее сторону. Так что когда вскрылась правда об убийствах, а она сказала, что ничего о них не знает, то я поверила ей. Во всей той неразберихе, в которой я оказалась, было кое-что хорошее, на что я могла опереться: я поддерживала свою маму.

– Слава богу, у меня есть ты, Мэй, – постоянно говорила она мне, когда мы с ней жили во временном доме. – Не знаю, как бы я прошла через все это, если бы не ты!

Я и правда не могла представить, что она была вообще способна на подобные преступления. Особенно на убийство Хезер – ее первого ребенка, а мне известно, что во время беременности ею, больше двадцати лет назад, мамины родители пытались заставить ее сделать аборт. Она отказалась, она была абсолютно уверена, что этот ребенок должен появиться на свет. Мама часто рассказывала мне, что рождение Хезер подарило ей много радости и счастливой веры в жизнь. Так что мою преданность было невозможно поколебать, даже когда работники полиции пришли арестовать ее по подозрению в убийстве. Мне даже в голову не приходило сомневаться в маминых словах. Для меня было очевидным, что стоять на стороне мамы – это правильно. Стив тогда уже съехал из временного дома, чтобы начать жить со своей девушкой, так что когда маму забрали полицейские, с ней оставалась только я. Когда они вели ее к машине, мама была в ярости, она пихалась, вырывалась и кричала им: «Какого хера вы так обращаетесь со мной? Пустите меня, суки, идите на хер!»