Любите людей: Статьи. Дневники. Письма. - [25]

О том, насколько определяющим для целостного восприятия повести является прием буквального, прямого «срывания масок», говорит, например, такой момент. Еще в самом начале описания болезни Ивана Ильича вполне выясняется подлинное отношение Прасковьи Федоровны к его страданиям. Толстой пишет: «Смирение свое Прасковья Федоровна поставила себе в великую заслугу. Решив, что муж ее имеет ужасный характер и сделал несчастие ее жизни, она стала жалеть себя. И чем больше она жалела себя, тем больше ненавидела мужа. Она стала желать, чтоб он умер, но не могла этого желать, потому что тогда не было бы жалованья. И это еще более раздражало ее против него». Этот страшный отрывок, разоблачающий природу «семейного счастья» в буржуазно-бюрократическом кругу, остается памятен при всем дальнейшем чтении повести. Прасковья Федоровна появляется в ряде других сцен: с докторами, со священником, она выказывает нежное сочувствие мужу, прислуживает ему; но постоянно несчастный Иван Ильич с горечью и озлоблением чувствует то, что читатель уже знает наперед, так как ему об этом сообщено. И отсюда становится ясным, что если действительно нарушится вся эта приличная ложь, то, как замечает Толстой, будет «страшно», ибо тогда откроется ненависть, перепутанная с корыстью, гадкий эгоизм, самые черные мысли.

Итак, это первая группа — более простых, прямых, описательных приемов реалистического разоблачения обстоятельств, положения, личности Ивана Ильича и его общества. Вторая группа — это сложно-мозаичные, разнообразные, тонкие приемы, не сводимые к определенным категориям, видам и т. п. Они чуть ли не в каждой третьей фразе, они проникают собою весь стиль повести, создают ее неповторимый стилистический облик. Во всем этом как бы отражается то возникшее как-то у Ивана Ильича ощущение, что «ложь эта, окружающая его, так путалась, что уж трудно было разобрать что-нибудь». Вот, например, как проявляются некоторые из черт этой спутанной лжи в эпизодах, взятых из самого начала повести. Встреча Петра Ивановича, близкого друга покойного Ивана Ильича, и супруги его Прасковьи Федоровны; оба они разыгрывают нелепую и тоскливую сцену, где каждый жест и вздох дозированы «приличием» и пошло приходятся к месту: «Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивановича, вздохнула, подошла к нему вплоть, взяла его за руку и сказала: «Я знаю, что вы были истинным другом Ивана Ильича…» — и посмотрела на него, ожидая от него соответствующие этим словам действия. Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «Поверьте!» И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута». Как обдуманно и нелицеприятно разоблачается во всем этом отрывке вся ненатуральность, вымученность чувств и сцен скорби и сочувствия у этих ближайших к умершему людей! Но всего замечательнее здесь внешне невинное словечко — наречие «вплоть». Почему не просто «подошла к нему»? Нет, Толстому надобно показать, как жирная и напыщенная вдова особенно доверительно и «растроганно» встречает Петра Ивановича, что она выражает ему чувство особой близости. Все это лишь в одном слове. Или вот еще невыносимо лицемерная сцена из этой же главы. Прасковья Федоровна продолжает разговаривать с Петром Ивановичем: «Ах, Петр Иванович, как тяжело, как ужасно тяжело…», — и она опять заплакала. Петр Иванович вздыхал и ждал, когда она высморкается. Когда она высморкалась, он сказал: «Поверьте…», и опять она разговорилась… как бы по случаю смерти мужа достать денег от казны». Могущественна власть Толстого над словом! Это троекратное «ужасно тяжело» и бесконечное сморкание, занимающее чуть ли не всю строку, обнажают пошлую и условную ненужность, противную наигранность этих слез и выражений горя и соболезнования. Еще одна иллюстрация того, как «перепуталась» вся эта ложь вокруг Ивана Ильича. В эпизоде посещения больного женой и дочерью с женихом, перед тем как им ехать в театр на Сару Бернар, наступил момент, когда всем стало «страшно», что вот-вот обнаружится под приличной ложью то, что есть на самом деле. Несколько времени длилось неловкое молчание, и все действительно стало бы чересчур ясно, но Лиза первая решилась. Она прервала молчанье. Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась. «Однако, если ехать, то пора». Слова «если ехать» выделены Толстым особо. Совершенно ясно, что это еще пущая ложь, что никакого «если» быть не может, что разодетой в шумящее платье, о чем-то значительно улыбающейся жениху девице именно нужно ехать, скорее ехать отсюда — от больного, измученного, озлобленного отца, который не нужен, мешает ей в ее животной молодости и плотской силе.

Как явствует из приведенных примеров, трудно всеобъемлющим образом охватить все богатство и подлинно нескончаемую смену форм и приемов, которыми пользуется Толстой в критических, разоблачительных целях. Они проникают собой весь стиль повести, они составляют, собственно, ее стиль. Мы в конце концов столкнулись бы просто с ответственной и гениальной обусловленностью