Этой задаче обнаружения пустоты, порочности, животности жизни, внешне приодетой, обставленной и осложненной разного рода общественными учреждениями, занятиями, обычаями, приличиями, и посвящены все художественные средства и приемы повести — ее стиль в широком смысле слова.
Сатирический элемент в «Смерти Ивана Ильича» не является единственным и основным 1 .
1 О сатирических приемах Толстого в повести «Смерть Ивана Ильича» см. в статье М. Щеглова «Особенности сатиры Л. Н. Толстого». — Ред.
Поверх всех стилистических различий и индивидуальных характеристик в повести наличествует одно общее устремление, одна стилевая функция — разоблачение, снижение, дискредитация резко осуждаемой в целом и в частностях житейской действительности, окружающей Ивана Ильича с рождения до кончины и посмертно. Нужно сказать, что проведение этой обличающей, убийственно-анализаторской линии в повести «Смерть Ивана Ильича» воплощается в множестве точнейших приемов, своеобразных и не ограничивающихся одним лишь только сатирическим складом. Часть этих приемов (условно говоря) все же более или менее устойчивы, и их возможно как-то сгруппировать.
С самой общей стороны можно говорить о двух подразделениях. Во-первых, это картины всей той нелепой и пошлой действительности, обстоятельств, каковые создают Иванов Ильичей целыми сериями, поколениями. Приемы, используемые для создания отрицательных, отталкивающих картин жизни, сравнительно просты и внешни. Либо о плохом просто говорится, что оно плохо, о ничтожном — что оно ничтожно (отец Ивана Ильича — «ненужный член ненужных учреждений», в юности Ивана Ильича — «гадость», так же во многих эпизодах — в сцене с врачами, например). Либо это прием буквально «срывания масок»: сначала передается эпизод, явление внешнее — так, как оно выглядит и воспринимается общепринятым образом, — а вслед за этим вплотную раскрывается истинная сущность дела, внутренняя, часто скрытая: аморализм под маской приличия, своекорыстие и злоба под маской сожаления и сочувствия, животность под цивилизованностью и т. д. Именно такого рода двойным изображением (извне и изнутри) начинается повесть. Вот что люди выказывают, что составляет искусственную, «приличную» форму их отношений: «Прасковья Федоровна Головина с душевным прискорбием извещает родных и знакомых о кончине возлюбленного супруга своего», «Иван Ильич был сотоварищ собравшихся господ, и все любили его». А рядом, несколькими строками ниже, — то, что было скрыто, то, что есть правда: «Каково, умер, а я вот нет», — подумал или почувствовал каждый»; «Подробности… ужасных физических страданий» Ивана Ильича Петр Иванович «узнавал только по тому, как мучения Ивана Ильича действовали на нервы Прасковьи Федоровны», и т. д. Ложь, окружающая этих людей, им самим ясна; порою им бывает то «неприятно» своего притворства, то (как в сцене посещения Ивана Ильича дочерью с женихом) всем становится «страшно, что вдруг нарушится какая-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то, что есть».
Такой двойной разоблачающий показ (того, что хотят показать, и того, что есть в самом деле) либо сохраняет у Толстого раздельность и последовательность (например, сначала: «Все любили его… жалко…»; а рядом: «восемьсот рублей прибавки…», «жена будет очень рада»), либо разоблачение идет более тонкими способами, непосредственно через словесный подбор, то есть так, что говорится одно, но так говорится, так оформляется, что сразу чувствуется фальшь и «другое». Например: «Курите, пожалуйста, — сказала она великодушным и вместе убитым голосом». Сразу безжалостно режет ухо фальшивый ненужный тон, фальшь раскрывается через соседство стилистически несовместимых выражений — такая прозаическая фраза произнесена сразу и убитым и великодушным тоном. Другой пример: рассказ о служебных делах Ивана Ильича, которые он мог исполнять, как исполняет виртуоз свою партию. Толстой описывает это тонкое умение Ивана Ильича, так глубоко удовлетворявшее его самого, чуть не с интонацией хвалебности и сочувствия талантливому и удачливому служаке. Но стоит только где-то в повторении, в обмолвке сказать о том же самом, но слегка иначе, изменив второй член этой формулы деления службы и жизни: «…он… чувствовал в себе силу всегда, когда ему понадобится, опять выделить одно служебное и откинуть человеческое», — как иллюзия пропадает и уже звучит глубоким обвинением всей машине бюрократии тот ужасный факт, что человеческое здесь остается вне служебного, что служебное — это не человеческое. Или последний пример такого же склада. Речь идет о бальных вечерах, которые устраивали у себя Головины в лучшую пору, и о том «лучшем обществе», которое у них собиралось: «…самый вечер был веселый. Было лучшее общество, и Иван Ильич танцовал с княгинею Труфоновой, сестрою той, которая известна учреждением общества «Унеси ты мое горе». Опять тот же прием, все можно как будто принять буквально — и веселый вечер, и хорошее общество, и то, что Ивану Ильичу случилось танцевать с княгинею Труфоновой, — до этих пор все вполне солидно и порядочно; но то, что говорится затем через запятую («сестрою той, которая известна…» и т. д.), сразу уничтожает эффект первой части фразы и, наоборот, выдает ничтожный провинциализм, пошлую суетность, царящую на семейных вечерах в доме Головиных.
