Поистине, тут Толстой в своей сфере. Вспомним, как Чернышевский, одним из первых характеризуя художественное мастерство Толстого, отметил у него такую «удивительную» черту, как способность «уловлять» таинственные движения «психической жизни», «диалектику души», и в качестве примера приводил «изображение того, что переживает человек в минуту, предшествующую ожидаемому смертельному удару», потом «в минуту последнего сотрясения нерв от этого удара» 2 . — смерть Праскухина из «Севастопольских рассказов»; тогда же Чернышевский необычайно тонко подметил, что «изображение картин и сцен ожиданий и опасений, проносящихся в мысли его действующих лиц», наблюдены у Толстого «с особой точки зрения», нежели у других писателей-психологов.
1 Все цитаты из повести «Смерть Ивана Ильича» даются по тексту Полн. собр. соч. Л. Н. Толстого, т. 26.
2 Чернышевский Н. Г. Рецензия на «Детство и отрочество» и «Военные рассказы» Л. Толстого. — Полн. собр. соч., т. III. M., 1947, с. 423.
То, что было в прежних произведениях Толстого лишь поразительными по психологическому проникновению эпизодами, в «Смерти Ивана Ильича» стало содержанием целого произведения, написанного почти целиком как «психический монолог» «перед ожидаемым смертельным ударом» и потом «в минуту последнего сотрясения нерв от этого удара». А та особенная, иная, чем у всех писателей, точка зрения — более совершенный наблюдательный пункт, максимально приближенный к объекту человеческой психологии, — дала возможность Толстому подстеречь едва зародившуюся мысль, эмоцию, их неуловимые переходы друг в друга, сцепления, обрывки, то содрогание чувств, которое предшествует мысли, все оттенки и переливы, трепет ищущей мысли, ее истощение, распад, вплоть до агонии и самой смерти.
Конечно, не ради чисто художественной задачи повел Толстой свой суровый рассказ о простой и ужасной жизни прокурора Головина. Рассказ через призму сознания умирающего дает возможность с удесятеренной силой ударить по всей скверности и лжи, какая есть в обыкновенной жизни сотен тысяч обыкновенных людей. Такого рода художественная смелость позволяет писателю выступить с абсолютной идейной смелостью и «досказанностью», с особой чувственной пластичностью и мощью воздействия. В свете вечности, в предсмертной агонии сами собой отпадают все условности, которыми была осложнена жизнь. Сознание приговоренного к смерти — это такая исповедальня, где ничто не остается скрытым, где уже незачем лгать и притворяться, не за что спрятаться и вообще где все может быть подвергнуто суду и трагической укоризне. В этот миг все должно проясниться, все основное, важное, что оставалось недодуманным в течение жизни. И нет страшнее проклятия, чем проклятие умирающего, как нет мучительнее боли, чем боль пронзительного сознания никчемности, ошибочности и пустоты всей жизни, пришедшего тогда, когда уже ничего поправить нельзя. С этой только точки зрения наиболее сурово и убедительно может зазвучать обвинение в том обществе, которое построено на принципах эгоистического хищничества. Личная гибель, смерть является единственным страхом, единственным моральным императивом в этом мире индивидуализма и эксплуатации человека человеком. Поэтому проповедь, произнесенная с грозных высот таинства смерти, именно и могла потрясти более всего, как потрясали в древности царей и сатрапов мрачные пророчества. Вот какой смысл еще имеет ужасная тема и горестный психологизм повести Толстого.
Поставив себе целью последовательно разоблачить ряд обманов цивилизации — «обман экономический, политический, религиозный… брак, воспитание, ужасы самодержавия» (Дневник), первое, что сделал Толстой, — он попытался отринуть жизнь целиком, как она складывалась у среднего человека его времени, сопоставить ее суетность, животную мгновенность с неустранимой угрозой мучительной гибели для всех. И вот в хаосе неизмеримых страданий обесцвеченная временем человеческая личность Ивана Ильича, внезапно потрясенного всей жестокостью и лицемерием «обычного» устройства жизни, обвиняет людей, общество — страшно, без оговорок и без прощения. Убедительность такого художественного выпада стоит вне пределов и сравнения.
Так трактована в повести Толстого одна из «вечных» тем, ставшая в 80-е годы для большей части русской культуры той вынужденной идейной основой, с позиций которой отвергалась буржуазно-дворянская, победоносцевская современность. В сферу философских и моральных отвлеченностей, «вечных» тем и представлений врывались требовательное чувство и ищущий ум передового русского интеллигента, уводя из гробового холода «миротворческих» 80-х годов, противопоставляя невероятному миру тайных советников, министров, ненужных должностей в ненужных учреждениях, виртуозной бюрократической службы и ежевечернего «винта» у сотен тысяч Иванов Ильичей и Петров Иванычей цели морального возвышения, стремления к идеалу.
Одной из отличительных черт повести Толстого «Смерть Ивана Ильича» является то, что это повесть одного героя, что вся сложность ее и глубина заключены фактически в одном образе, по отношению к которому располагаются остальные персонажи. Повесть тем самым как бы централизована: во главу угла поставлена судьба Ивана Ильича, в ней основная проблема, а затем уж идет, так сказать, подчинение и соподчинение.
