Любить не просто - [14]

— Какой же вы красивый, Лукьянович! — поддавали жару лукавые молодицы. Белое припухлое лицо его с узким лбом расцветало в улыбке, он лихо прищелкивал каблуками и важно выпячивал грудь. — Была бы у вас жена, то-то гордилась бы вами, куда там!

Молодайки едва не покатывались со смеху, глядя, как хорохорится недотепа полицай. Но все же малость и побаивались Малеванца: фашистам пошел служить, оккупантам. Значит, остерегайся его, — хоть он и придурковатый, но враг!

Малеванец, однако, вел себя смирно, редко когда появлялся на улицах. И криничане привыкли к нему, старались только лишний раз не попадать на глаза. Ходили, как и раньше, в поле, молотили цепами снопы, перевеивали решетами зерно, а потом все это перетаскивали мешками в свои амбары. Так же дружно начали ходить осенью и на уборку свеклы. Федот Пилипенко распорядился всю выкопанную свеклу тихонько свезти в свои дворы. Война же не может быть вечной. Придут наши — надо будет снова поле чем-то засевать. Люди думали о земле и о мире. А на Ивана-полицая не обращали никакого внимания.

Зато старая Гуторка носилась по селу со своими залежалыми лебедями, и на них неожиданно возник спрос среди криничанских молодиц: то ли они пробуждали какие-то воспоминания, то ли, может, лукавые, надеялись, что, покупая их, уберегут свой дом от напасти… Скоро старая Гуторка раскусила, что деньги не в цене сейчас, и стала брать натурой — у кого полсотни яиц, у кого кус сала, постного масла или мыла. Говорила всем, что ее Иван жениться вознамерился — для свадьбы, мол, она старается.

Эта новость потешила криничанских молодиц. Малеванец женится! Да кто же пойдет за него? Гуторка тут же и выболтала тайну сынка. Как кто? Татьяна Самойленкова, эта хвершалка молодая. Муж ее, Кирилл, ушел на войну, а где теперь — никто не ведает. Эвон уже скоро и зима ляжет, а никто с войны не возвращается. А ежели Татьяна не захочет по своей воле, так на то власть имеется в районе — комендант. Он не даст ее Ивана в обиду — прикажет, и все тут. Как-никак ее Иван — хозяйский сын, изведавший кривды при Советах. Будет все равно у них свадьба!

И тогда в Глубоких Криницах припомнили Лукьяна Нарижного. Был у них такой живоглот. Еще до колхоза бедняков обирал, лавку имел, давал деньги взаймы. А за это криничане отрабатывали у него в коровнике и на мельнице, которая за Шаривкой, теперь с тремя крыльями. Гнули спину и на его поле… Ой, люди, берегитесь, ведь сова не родит сокола, а такого же черта, как и сама!..

А между тем пришла осень. Холодные степные вихри оборвали кудри акаций и тополей. Багрянцем засветились яблони и вишняки. Гурьбились над селом дождевые тучи, нависал серый, холодный туман. А когда ветры угомонились, когда воцарилась тишина и солнце вызолотило все вокруг, в каждую хату вошла весть: Федот Пилипенко собирает все село в колхозный сад, чтобы отметить конец полевых работ. Как бы там ни было, а люди убрали весь урожай в поле, перевезли его в свои закрома, попрятали как следует в ямах. И когда поступил приказ отвезти в район весь колхозный хлеб, Федот, на виду у инспектора из районной комендатуры, едва смог собрать несколько подвод и выскреб из колхозных амбаров позапрошлогоднюю пшеницу. Дескать, отдаем последнее для великой армии. Хлеба в колхозном дворе не было, как не было и скотины, разве что три старые яловки, у которых уже и зубы стерлись от возраста…

Таким образом, в Глубоких Криницах все были довольны распорядительностью и предусмотрительностью старосты. Были довольны и тем, что никто не делал зла раненым советским солдатам-окруженцам, которые прятались по хатам. К ним приходила Таня со своей большой кожаной сумкой, делала перевязку, давала советы.

Но неожиданно пропал Федот. Как и не бывало человека. Ходили разные слухи: одни говорили, будто он посажен в холодную за то, что хлеб не вывез из села, другие — что был связан с какими-то подпольщиками, снабжал их продовольствием и за это его расстреляли.

Таня возвращалась от раненого летчика, которого укрывали у одинокой бабки Недельки на Парате. Этот летчик был весь обожжен, и больших надежд, что он подымется, не было. Таня раздумывала, где бы это прочитать что-нибудь об ожогах, чтобы облегчить его тяжкие муки.

Как только вышла из переулка на центральную улицу, от ворот чьего-то двора шагнул ей навстречу человек.

— Добрый вечер, дочка. — Знакомый жест квадратной ладони — будто поглаживает затылок или сбивает шапку набок. Таня сразу узнала нового старосту Петра Сухорука. Он молча смотрел в ее перепуганное лицо, потом спросил с трескучим смешком: — Ты уже домой?

— Н-нет, еще нужно на Пески зайти. Там что-то с ребенком.

— Иди домой, дочка. Кирилл твой… объявился, — и в невольной паузе она почувствовала презрение.

— Кирилл!.. Откуда?

— Ну, откуда ж еще. С войны!

Сухорук повернулся к ней спиной и пошел вдоль улицы. А она почувствовала, как онемели ноги, как подгибаются колени, как руки обессиленно роняют тяжелую сумку с медикаментами. Но сразу же овладела собой и бросилась бежать. В окнах ее удивленно провожали взгляды: что случилось еще? Куда это их Таня бежит?

Кирилл… С войны объявился!.. Может, из плена бежал? Много нынче таких… А может, ранен?