Любит? не любит? Я руки ломаю - [6]

Я лучше в баре блядям буду

подавать ананасную воду!

1915

Гимн судье

По Красному морю плывут каторжане,

трудом выгребая галеру,

рыком покрыв кандальное ржанье,

орут о родине Перу.

О рае Перу орут перуанцы,

где птицы, танцы, бабы

и где над венцами цветов померанца

были до небес баобабы.

Банан, ананасы! Радостей груда!

Вино в запечатанной посуде…

Но вот неизвестно зачем и откуда

на Перу наперли судьи!

И птиц, и танцы, и их перуанок

кругом обложили статьями.

Глаза у судьи — пара жестянок

мерцает в помойной яме.

Попал павлин оранжево-синий

под глаз его строгий, как пост,—

и вылинял моментально павлиний

великолепный хвост!

А возле Перу летали по прерии

птички такие — колибри;

судья поймал и пух и перья

бедной колибри выбрил.

И нет ни в одной долине ныне

гор, вулканом горящих.

Судья написал на каждой долине:

«Долина для некурящих».

В бедном Перу стихи мои даже

в запрете под страхом пыток.

Судья сказал: «Те, что в продаже,

тоже спиртной напиток».

Экватор дрожит от кандальных звонов.

А в Перу бесптичье, безлюдье…

Лишь, злобно забившись под своды законов,

живут унылые судьи.

А знаете, все-таки жаль перуанца.

Зря ему дали галеру.

Судьи мешают и птице, и танцу,

и мне, и вам, и Перу.

1915

Военно-морская любовь

По морям, играя, носится

с миноносцем миноносица.

Льнет, как будто к меду осочка,

к миноносцу миноносочка.

И конца б не довелось ему,

благодушью миноносьему.

Вдруг прожектор, вздев на нос очки,

впился в спину миноносочки.

Как взревет медноголосина:

«Р-р-р-астакая миноносина!»

Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,

а сбежала миноносица.

Но ударить удалось ему

по ребру по миноносьему.

Плач и вой морями носится:

овдовела миноносица.

И чего это несносен нам

мир в семействе миноносином?

1915

Гимн здоровью

Среди тонконогих, жидких кровью,

трудом поворачивая шею бычью,

на сытый праздник тучному здоровью

людей из мяса я зычно кличу!

Чтоб бешеной пляской землю овить,

скучную, как банка консервов,

давайте весенних бабочек ловить

сетью ненужных нервов!

И по камням острым, как глаза ораторов,

красавцы-отцы здоровых томов,

потащим мордами умных психиатров

и бросим за решетки сумасшедших домов!

А сами сквозь город, иссохший как Онания,

с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,

голодным самкам накормим желания,

поросшие шерстью красавцы-самцы!

1915

Теплое слово кое-каким порокам

Почти гимн

Ты, который трудишься, сапоги ли чистишь,

бухгалтер или бухгалтерова помощница,

ты, чье лицо от дел и тощищи

помятое и зеленое, как трешница.

Портной, например. Чего ты ради

эти брюки принес к примерке?

У тебя совершенно нету дядей,

а если есть, то небогатый, не мрет и не в Америке.

Говорю тебе я, начитанный и умный:

ни Пушкин, ни Щепкин, ни Врубель

ни строчке, ни позе, ни краске надуманной

не верили — а верили в рубль.

Живешь утюжить и ножницами раниться.

Уже сединою бороду перевил,

а видел ты когда-нибудь, как померанец

растет себе и растет на дереве?

Потеете и трудитесь, трудитесь и потеете,

вытелятся и вытянутся какие-то дети,

мальчики — бухгалтеры, девочки — помощницы, те и те

будут потеть, как потели эти.

А я вчера, не насилуемый никем,

просто,

снял в «железку» по шестой руке

три тысячи двести — со ста.

Ничего, если, приложивши палец ко рту,

зубоскалят, будто помог тем,

что у меня такой-то и такой-то туз

мягко помечен ногтем.

Игроческие очи из ночи

блестели, как два рубля,

я разгружал кого-то, как настойчивый рабочий

разгружает трюм корабля.

Слава тому, кто первый нашел,

как без труда и хитрости,

чистоплотно и хорошо

карманы ближнему вывернуть и вытрясти!

И когда говорят мне, что труд, и еще, и еще

будто хрен натирают на заржавленной терке

я ласково спрашиваю, взяв за плечо:

«А вы прикупаете к пятерке?»

1915

Вот так я сделался собакой

Ну, это совершенно невыносимо!

Весь как есть искусан злобой.

Злюсь не так, как могли бы вы:

как собака лицо луны гололобой —

взял бы

и все обвыл.

Нервы, должно быть…

Выйду,

погуляю.

И на улице не успокоился ни на ком я.

Какая-то прокричала про добрый вечер.

Надо ответить:

она — знакомая.

Хочу.

Чувствую —

не могу по-человечьи.

Что это за безобразие!

Сплю я, что ли?

Ощупал себя:

такой же, как был,

лицо такое же, к какому привык.

Тронул губу,

а у меня из-под губы —

клык.

Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.

Бросился к дому, шаги удвоив.

Бережно огибаю полицейский пост,

вдруг оглушительное:

«Городовой!

Хвост!»

Провел рукой и — остолбенел!

Этого-то,

всяких клыков почище,

я и не заметил в бешеном скаче:

у меня из-под пиджака

развеерился хвостище

и вьется сзади,

большой, собачий.

Что теперь?

Один заорал, толпу растя.

Второму прибавился третий, четвертый.

Смяли старушонку.

Она, крестясь, что-то кричала про черта.

И когда, ощетинив в лицо усища-веники,

толпа навалилась,

огромная,

злая,

я стал на четвереньки

и залаял:

Гав! гав! гав!

1915

Кое-что по поводу дирижера

В ресторане было от электричества рыжоZ.

Кресла облиты в дамскую мякоть.

Когда обиженный выбежал дирижер,

приказал музыкантам плакать.

И сразу тому, который в бороду

толстую семгу вкусно нес,

труба — изловчившись — в сытую морду

ударила горстью медных слез.

Еще не успел он, между икотами,

выпихнуть крик в золотую челюсть,

его избитые тромбонами и фаготами

смяли и скакали через.

Когда последний не дополз до двери,

умер щекою в соусе,

приказав музыкантам выть по-зверьи —