Любит? не любит? Я руки ломаю - [27]

кроя эрудицией

                          вопросов рой,

что жил-де такой

                            певец кипяченой

и ярый враг воды сырой.

Профессор,

                   снимите очки-велосипед!

Я сам расскажу

о времени

                 и о себе.

Я, ассенизатор

                        и водовоз,

революцией

                    мобилизованный и призванный,

ушел на фронт

                        из барских садоводств

поэзии —

                 бабы капризной.

Засадила садик мило,

дочка,

           дачка,

                      водь

                               и гладь —

сама садик я садила,

сама буду поливать.

Кто стихами льет из лейки,

кто кропит,

                    набравши в рот —

кудреватые Митрейки,

мудреватые Кудрейки —

кто их к черту разберет!

Нет на прорву карантина —

мандолинят из-под стен:

«Тара-тина, тара-тина,

т-эн-н…»

Неважная честь,

                           чтоб из этаких роз

мои изваяния высились

по скверам,

                    где харкает туберкулез,

где б… с хулиганом

                               да сифилис.

И мне

          агитпроп

                          в зубах навяз,

и мне бы

               строчить

                               романсы на вас —

доходней оно

                      и прелестней.

Но я

        себя

                смирял,

                             становясь

на горло

              собственной песне.

Слушайте,

                 товарищи потомки,

агитатора,

                  горлана-главаря.

Заглуша

              поэзии потоки,

я шагну

             через лирические томики,

как живой

                 с живыми говоря.

Я к вам приду

                       в коммунистическое далеко

не так,

            как песенно-есененный провитязь.

Мой стих дойдет

                            через хребты веков

и через головы

                        поэтов и правительств.

Мой стих дойдет,

                            но он дойдет не так,—

не как стрела

                      в амурно-лировой охоте,

не как доходит

                         к нумизмату стершийся пятак

и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих

                трудом

                             громаду лет прорвет

и явится

               весомо,

                            грубо,

                                      зримо,

как в наши дни

                          вошел водопровод,

сработанный

                      еще рабами Рима.

В курганах книг,

                            похоронивших стих,

железки строк случайно обнаруживая,

вы

      с уважением

                           ощупывайте их,

как старое,

                   но грозное оружие.

Я

    ухо

          словом

                      не привык ласкать;

ушку девическому

                              в завиточках волоска

с полупохабщины

                             не разалеться тронуту.

Парадом развернув

                               моих страниц войска,

я прохожу

                 по строчечному фронту.

Стихи стоят

                     свинцово-тяжело,

готовые и к смерти

                                и к бессмертной славе.

Поэмы замерли,

                          к жерлу прижав жерло

нацеленных

                    зияющих заглавий.

Оружия

             любимейшего

                                   род,

готовая

             рвануться в гике,

застыла

              кавалерия острот,

поднявши рифм

                           отточенные пики.

И все

          поверх зубов вооруженные войска,

что двадцать лет в победах

                                            пролетали,

до самого

                 последнего листка

я отдаю тебе,

                      планеты пролетарий.

Рабочего

               громады класса враг —

он враг и мой,

                        отъявленный и давний.

Велели нам

                   идти

                            под красный флаг

года труда

                 и дни недоеданий.

Мы открывали

                        Маркса

                                     каждый том,

как в доме

                  собственном

                                       мы открываем ставни,

но и без чтения

                          мы разбирались в том,

в каком идти,

                       в каком сражаться стане.

Мы

       диалектику

                          учили не по Гегелю.

Бряцанием боев

                           она врывалась в стих,

когда

          под пулями

                             от нас буржуи бегали,

как мы

            когда-то

                          бегали от них.

Пускай

            за гениями

                              безутешною вдовой

плетется слава

                        в похоронном марше —

умри, мой стих,

                          умри, как рядовой,

как безымянные

                           на штурмах мерли наши!

Мне наплевать

                         на бронзы многопудье,

мне наплевать

                        на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

                                 ведь мы свои же люди,—

пускай нам

                    общим памятником будет

построенный

                      в боях

                                  социализм.

Потомки,

                словарей проверьте поплавки:

из Леты

              выплывут

                               остатки слов таких,

как «проституция»,

                               «туберкулез»,