Любить и верить - [58]

Еще раз глянул на особняк — он остался таким же, как и был, под вечной черепичной крышей, даже пятна плюща, казалось, не изменили своих очертаний.

КАБАЧОК

Дело было сразу после войны или даже еще незадолго до ее конца. Городок был западный, недалеко от польской границы, с кривыми темными улочками. Улочки эти были выложены булыжником — бруком, и многие дома тоже были каменные, кирпичные, фундаменты высокие, из тесаных валунов. Над городом виднелось несколько костелов с красными черепичными крышами, острыми шпилями, смотревшими в еще хмурое небо. Около одного костела, на вымощенной таким же, как и улицы, бруком большущей площади был рынок. По утрам собирались люди и как-то вяло торговали, меняли продукты, одежду. Слышались слова с польским акцентом. У самой стены костела буйно разрослась сирень, там изредка шныряли оборванные мальчишки.

На улицах людей было мало. Городок был как-то приглушен, все словно осторожно ожидали чего-то, каких-то неизвестных перемен, люди как будто попрятались в дома, закрыли двери и ставни, на улицу выходили редко.

У входа на рынок был кабачок. Он был частным заведением пана Тадеуша и каким-то странным образом существовал, несмотря на прошедшую войну. В кабачке тоже было тихо и приглушенно. Раньше здесь бывало весело! После базаров в праздники кабачок был похож на бочку, переполненную шумом, смехом и весельем. Многие заглядывали сюда. И солидный пан почтмейстер, и богатые хуторяне, и сапожник с окраины, и всем известный пьянчужка портной, приносивший сюда по случаю пасхи последний злотый, и хромой дурачок Янек. Даже еврей-шарманщик, игравший у харчевни старого Еселя, приходил сюда и крутил ручку своего веселого ящика. И пан Тадеуш, провожая до крыльца самых солидных посетителей, не гнал его с глаз, а, довольный тишиной и грустью на соседней улице, где стояло заведение конкурента, сам бросал ему грош. Да, у пана Тадеуша умели повеселиться.

Как-то раз под вечер в кабачке, а внутри он в самом деле был похож на бочку, за длинным деревянным столом сидели четыре женщины. За другим, почти квадратным столом, у самой стойки, сидело человек восемь солдат, видно, не местных частей, а догонявших фронт. И у самых дверей, за маленьким столиком, человек шесть обыкновенных деревенских мужиков, годов по тридцать, и один пожилой.

Вошел старик, в рыжем ношеном кожухе, со скрипкой, с ним мальчик. Они постояли у стойки, поговорили с Тадеушем. Один из мужиков, а он оказался невесть как заблудившимся в белорусской деревне молдаванином, увидел скрипку и попросил сыграть. Старик не спешил, и Ванята — так звали молдаванина — дал ему пять рублей. А был он жадный-жадный, мужики знали. Появился он в деревне года три назад, жил у Винцуковой Зоськи, разбитной молодухи, и около ее хаты уже копошились в пыли двое кучерявых, с черными глазенками мальчишек. Когда за ним стали приходить полицейские, чтоб записать к себе в гарнизон, Ванята спрятался в лесу.

Старик заиграл. Всем стало вдруг весело и как-то хорошо. Скрипка пела, ну просто говорила словно человеческим голосом. Потом женщины дали старику еще денег, и он опять сыграл, они просили играть танцы, что танцевали в городе до войны. И Ванята дал еще и тоже просил.

Старик играл, не снимая кожушка, высоко забрасывая локоть руки со смычком, скрипка пела, пела как живая.

Женщины были здесь последний раз, ночью они уходили в Польшу. По-польски они хорошо понимали. Старик еще долго играл — уже без денег. Всем уже было не до денег. Солдаты подсели к женщинам и вели с ними веселый разговор, мужики тоже весело шумели, а Ванята плакал, положив голову на руки, непонятными слезами — то ли радости, то ли горечи, то ли воспоминаний.

И я там был, в этом кабачке около старого рынка, и помню, как старик играл, не снимая кожушка, высоко забрасывая локоть, и как играл! Так играл, что казалось, веселая компания вывалится из кабачка, рассыплется по улочкам, и звуки скрипки полетят к самому звездному небу и разольются там радостью и весельем.

Но расходились все тихо, по одному, в темноту притихшего городка, в темноту прихваченных легким весенним заморозком кривых улочек, каждый навстречу своей нелегкой жизни, своим заботам и горестям того тяжелого времени. Но настроение у всех было приподнятое, всегда в жизни есть место и случай для радости и веселья, хотя для остального места тоже хоть отбавляй.

И как сложилось все у Ваняты, попал ли он в свою Молдавию, полную виноградной зелени и цыганских скрипок, куда подевался сам старик в кожушке со своим тихим, неприметным мальчиком, что сталось с женщинами, с паном Тадеушем, про остальных я и не говорю — солдат ждала война с ее смертью, и мужиков тоже в тот день вызывали в военкомат, в карманах у них тоже лежали повестки.

Но навсегда запомнились и они, и тот странный вечер, так поддержавший тогда всех в то нелегкое невеселое время. А скрипка больше всего запала мне в душу. Больше никогда не приходилось мне слышать, чтобы скрипка так играла, так пела, просто говорила как живая.

Бывал я на концертах известных скрипачей, но такого не слышал. Приходилось бывать и в том городке; теперь в кабачке склад мебельного магазина. А рынок такой же, как и раньше, мощенный бруком, все так же торгуют люди, все так же у стен костела растет сирень.