Любимый жеребенок дома Маниахов - [6]

Здесь — никаких деревянных столешниц. Мрамор, серый, полупрозрачный, чуть волнистый мрамор громадного стола, уходящего в полумрак зала. Оштукатуренные белым тяжелые своды над головой. Под этими сводами негромко звучит голос Аркадиуса, читающего молитву. Монахи несут большие тарелки и котлы, от которых — повезло! — идет пар: мы свалились на их головы довольно поздно, могли бы и не подогревать.

— Святой супчик, — слышится скорбный шепот Андреаса.

Я не первый раз в империи, и не впервые вынужден пользоваться гостеприимством таких мест, так что понимаю смысл его слов. В каких-то местах святой супчик состоит из капусты и воды, с брошенной туда зеленью. Но чаще это не капуста, а лук, и только в очень хороших монастырях лук поджаривается в оливковом масле, даже иногда с мукой. В основном же, как сейчас, просто лук, но зелени — сколько угодно, не считая зеленых блесток на поверхности (эти, видимо, произошли от медного котла, в котором супчик варился).

Сюда, конечно же, полагается хлеб в немалых количествах, обычно черствый, потому что все равно его будут ломать и крошить в суп, а как еще сделать суп пригодным к достойной вечерней еде. Чем вся наша компания и занимается в данный момент, сосредоточенно и молча (монахам за едой болтать и засматриваться в тарелку соседа не положено, и это правило как-то невольно влияет и на их гостей). Кстати, зелень здесь необычная, и очень ароматная.

У меня были вечера и хуже, напоминаю себе я. Это тоже был суп, хотя и вроде бы мясной, но рядом были мучения, стоны и смерть десятков раненых воинов. Моих воинов, в том числе.

— Никогда больше, — бормочет Андреас, выходя тяжелым шагом из трапезной. Или это мне кажется, что он произносит именно эти снова.

Здесь надо заметить, что мир, язык которого ты не знаешь, это очень странный мир. В нем легче читать лица и следить за руками, особенно тех людей, от которых ты не ждешь ничего хорошего. Но все-таки не понимать их языка — это раздражает.

Мир, в котором я чувствую себя как дома, кончается у границ этой империи, хотя на больших рынках и ярмарках ее городов я всегда обнаруживал собратьев, с которыми мы договаривались неплохо. Но в целом я остаюсь здесь за невидимой стеной, из-за которой до меня доносятся все эти непонятные «франгои», «агапэ», «канавте», и более понятные, типа «ромэос» и «Пропонтида».

А эта история… эта история, начавшаяся среди улиц погибшей Юстинианы, поет для меня двумя женскими голосами. Низкий и мягкий голос Анны, которая отправилась в путешествие в качестве моей личной переводчицы (два милисиария в день, а что вы хотите, если это чуть не единственный человек в империи, знающий, что такое согдийский язык). И звенящий, ломкий голос Зои, она — что неожиданно — говорит на прекрасном языке Ирана, не согдийский, но хотя бы близко. Когда-то в детстве, в моем Самарканде, я на спор начал учить иранский и выучил быстро и легко, вот только это грустная история, и мне не очень хочется ее вспоминать.

Анна и Зои, Зои и Анна — их нежными голосами до сих пор звучат для меня эти несколько недель, в которые уместились ужас, горечь, отчаяние, но, впрочем, и масса радости. Потому что таков наш мир, понимаете вы его язык или не очень, радость в нем есть всегда.

Вот ужин в монастыре позади. В городе, которого нет, без нас случились перемены. Караван осликов привез много медных кувшинов с мятыми боками — это вода. Солнце подкрашивает малиновым стены кастры над головами, а заодно лучи его пронзают облачка розоватой пыли. Потому что другие ослики привезли метлы из свежих листьев, и подростки — Феофанос, Эустафиос, Сергиос и так далее — уже взялись за дело. И до нас, остальных, наконец, доходит, где мы будем жить.

— У меня будет целая вилла? — недоумевает Анна с метлой в руке.

Да, целая вилла рядом с моей, а если захотим — можем занять другие, побольше, и ничего, что потолки чаще всего обрушены, камни от них растащены, подняты в осликовых корзинах на гору над нами. Зато стены из листьев винограда — это совсем не плохо. Фруктовые деревья над головой — еще лучше, а кувшины с водой — все, что оставалось для счастья, и вот они у нас тоже есть.

Конец веселой дороге через империю, мельканию городов: Никомедия — Никея — Анкира — потом, кажется, Амасейя — дальше Колонейя — и неожиданно поворот не к Требизонду, на север, а наоборот — на юг, к безлюдным ущельям. А в них — лес, вот чудо, после примелькавшихся уже голых вершин по сторонам дороги.

И все эти города по пути — побольше Юстинианы, но в сущности такие же: забытые виллы и заросшие травой улицы по холмам, а на самом большом из этих холмов — город поновее. За мощной стеной, с новыми башнями, но все-таки с форумами, колоннадами, портиками, толпой народа, караванами мулов и лошадей, запахом еды. Города, сгрудившиеся в уголках своей же бывшей — когда-то очень немаленькой — территории. Выжившие, выстоявшие.

А наша веселая команда резво несется от города к городу. Иногда переходит, в галоп, и тут «подростки» начинают радостно и очень, очень слаженно орать: «ромэос — нэ, нэ, нэ! Ромэос — нэ, нэ, нэ!» И еще что-то, посложнее, десятком звенящих голосов под дробь копыт, среди летящих одежд. «Мы — зеленые, зеленые, зеленые!» — доносится им в ответ от старших, из передовых рядов. «Зеленые — всегда впереди, синие — всегда глотают пыль!»