Любимая и потерянная - [65]

Она одна. Падает снег. Глядя в окно, она гадает, куда и с кем он пошел. И против воли ей вспоминаются все неудачи, случившиеся у нее в жизни. Еще в детстве, когда она была совсем маленькой девочкой, мать хотела ее обучить балетному искусству. Тогда она заупрямилась и не стала заниматься, а через десять лет, захотев стать балериной, выяснила, что уже поздно — она оказалась переростком. Одно за другим всплывают в памяти неприятные воспоминания, по большей части все какие-то мелочи, пустяки — о коричневом костюме, который она купила, чтобы пойти на званый чай, а там оказалось еще три девушки в коричневых костюмах, так что на ее наряд, конечно, никто не обратил внимания. О поклонниках, охладевших к ней после первой же ссоры. Вспомнила Кэтрин и о своей матери, умершей молодой.

Вереницы таких воспоминаний проходят перед ней этими снежными вечерами. Сидя у окна, она думает о Макэлпине. Действительно ли он вернулся к себе в гостиницу, мечтает ли сейчас о том, чтобы она была с ним рядом? Или он вовсе не в гостинице, а встретился где-нибудь с Фоли, скорей всего в этом кошмарном, открытом всю ночь напролет ресторане «Шалэ», где находят приют сбежавшие от жен алкоголики. Может быть, они подшучивают над ним и над ней. Перемывают ей косточки. Как это невыносимо! Но еще невыносимей, что он так упорно ограждает от ее вмешательства одну из сторон своей жизни, эти ночные попойки, вкус к которым он, несомненно, приобрел в годы войны. Как бы хотелось Кэтрин уничтожить эту неприглядную сторону его жизни, но пока что ее усилия тщетны, хотя каждому дураку ясно, что она со своими друзьями за один час может сделать для Макэлпина больше, чем вся эта бражка за шесть лет. А потом она долго крутилась в постели, переворачивалась с боку на бок и, глядя в темные углы спальни, убеждала себя, что за ней нет никаких грехов, разве только некоторая пассивность. Ведь могла же она, скажем, участвовать в спектаклях, изучать декорирование интерьеров или политику в каком-нибудь специальном клубе, конечно, занимаясь всем этим только затем, чтобы помочь карьере Джима. И как он не может понять — вот хоть сегодня, разговаривая с вей в такси, — что единственное ее желание — быть ему полезной на каждом шагу, в каждой мелочи. Как он не понимает, что без этого она будет чувствовать себя еще более одинокой, ибо унаследованная ею от отца сдержанность была только ширмой, маскирующей ее одиночество.

В такси, сидя рядом с Макэлпином, она все ждала, что он обнимет ее и прижмет к себе.

— Я проголодалась, — сказала она обычным своим ясным, бодрым голосом. Кэтрин не умела разговаривать иначе. — Мне хочется омаров или чего-нибудь в этом роде. На Дорчестер есть ресторанчик, о виду он непритязателен, но там лучшие омары в городе.

Ресторанчик оказался неприглядным и тесным. От вращающихся дверей тянуло сквозняком каждый раз, когда кто-то входил. Есть пришлось в пальто. Да и хваленые омары оказались вполне заурядными.

— У нас все теперь не ладится, верно, Джим? — многозначительно спросила Кэтрин.

Но он, рассмеявшись, шутливо ответил, что в такую погоду всегда все не ладится. Он явно уклонялся от откровенного разговора, и Кэтрин это поняла. Нахмурившись, она внимательно взглянула ему в глаза. На столах не было скатертей. Ножи были похожи на кухонные. Зато счет, к неудовольствию Макэлпина, тут же вспомнившего свои гостиничные расходы, оказался вполне внушительным.

— Джим, так что же это?

— Что такое?

— Не знаю. Вы все время где-то далеко. Где вы были, когда мы смотрели хоккей?

— Рядом с вами, на скамейке, — ответил он, пытаясь засмеяться.

— Нет, в мыслях. Где вы были мысленно?

— Я не понимаю вас.

— Вас выдают глаза. Все время выдают глаза. Вы смотрите куда-то мимо моего лица и не слушаете меня.

— Да полно, Кэтрин, что за выдумки?

— Прекрасно, а о чем вы думали сейчас?

— Об одной лошади.

— О лошади? О чьей лошади?

— Вольгаста, — слабо улыбнулся он. — О белой лошади Вольгаста.

— Вольгаст? Этот хам? Он что, стал вашим букмекером?

— Нет. Просто была когда-то одна белая лошадь, и Вольгасту очень хотелось стать ее хозяином.

— Если бы Вольгаст купил лошадь, ее бы очень скоро — перестали допускать к бегам. Он непременно продавал бы каждый заезд.

— Нет, то была не беговая лошадь. Просто белая лошадь. Он ездил на ней.

— Кому интересны его поездки?

— Мне пришло в голову, что у каждого из нас есть своя белая лошадь. Ее можно назвать как угодно — собственность, опора, мечта… Такая лошадь есть у вашего отца, есть у меня, и у нашего соседа, и у соседки…

— Ну и…

— Очень жаль бывает, когда твою лошадь кто-то уведет.

— Поэтому-то раньше и стреляли в конокрадов, — пошутила Кэтрин. — Право же, Джим, вас нынче совсем не поймешь.

— Я не исключаю, — сказал он полусерьезно, выжидательно поглядывая на нее, — что полного взаимопонимания между нами никогда не будет.

— И мы разминемся, по сути дела, так и не встретившись? — тихо сказала она.

Ей вспомнилось, как он сказал ей после вечера у Мэрдоков, что они навсегда останутся добрыми друзьями; милая интеллектуальная дружба, как это нестерпимо унизительно! Он и сейчас поругивает омара и жалуется на сквозняк лишь для того, чтобы еще больше от нее отдалиться. Кэтрин мучило бездействие, она хотела узнать, кто их разъединяет, и ринуться в бой. Неведение ее связывало, она чувствовала себя чужой, посторонней, от этого с каждым днем все больше углублялась пустота, в которой изнывали ее ум и сердце, а боль делалась еще мучительнее из-за необходимости ее скрывать.