Любимая и потерянная - [60]

Часа три или четыре они ходили по лавкам, и вот тут-то начинались чудеса: отец делался совсем другим, когда судачил с лавочниками и уличными зеваками. Он не становился ласковее к сыну, но что-то человеческое в нем проглядывало. Казалось, эти несколько часов, что он смеялся и шутил с приказчиками, он был сам себе господином. И в это время он уже не так сильно напоминал кряжистого и неповоротливого бородача крестьянина. Когда ночью они возвращались в усадьбу, отец доверял мальчику присмотреть за лошадью, накормить ее, поставить в стойло. Эта белая лошадь, переносившая его как бы в другой мир, где все весело и свободно, казалась мальчику волшебной лошадью. В его убогой жизни не было ничего подобного этим поездкам. Вышло так, что только он один ухаживал за этой лошадью, и постепенно он вообразил себе, что он ее хозяин.

Как-то раз они с отцом, приехав в город, отправились на извозчичий двор. Отец встретил там приезжего купца, который принялся осматривать телегу и лошадь. Отец и богато одетый купец что-то серьезно обсуждали, и мальчик не прислушивался к их разговору. Потом отец взял его за руку, вывел на улицу и сказал, что им нынче придется пешком пройти пять миль до усадьбы, так как он продал лошадь и телегу.

Только за городом, идя по дороге, мальчик понял, что никогда больше не увидит белую лошадь. Он стал плакать, он кричал, что это его лошадь. Потом он повернулся и побежал назад. Отец бросился следом и поймал его. Помещик велел продать лошадь, сказал он угрюмо. И они снова зашагали по дороге. Солнце жарило вовсю, нигде ни деревца. Отец шел быстро, держа мальчика за руку, и по лицу его градом скатывались капли пота. Мальчик видел его раскрасневшееся, потное лицо, хотя бежал со всех ног, спотыкаясь о рытвины, захлебываясь от плача и заклиная отца вернуться, отобрать у купца лошадь и больше никому ее не отдавать. Но отец не отвечал на его мольбы и упорно шел дальше, глядя прямо перед собой. Мальчик бросился на землю, стал кричать и ни за что не хотел подыматься. Тогда отец повернулся, рывком поставил его на ноги, и начал избивать. После первого удара он уже не мог остановиться. Он был как бешеный. Схватив валявшуюся при дороге хворостину, он яростно бил мальчика, и его глаза горели такой ненавистью, что становилось страшно. Тонкая хворостина сломалась, он тупо взглянул на обломки, отшвырнул их прочь и, не сказав ни слова, зашагал по дороге.

На всю жизнь запомнил Вольгаст, как его отец брел, не оглядываясь, по дороге, плечистый, чуть сутуловатый, с большими, вяло покачивающимися на ходу руками. Мальчику хотелось крикнуть отцу, чтобы он подождал, но он боялся увидеть его лицо, когда отец обернется.

Весь остаток лета и всю осень, приезжая в город уже на другой телеге и с другой лошадью, мальчик высматривал на улицах ту, свою. Он мечтал о том, что, когда подрастет, отправится в соседний город и разыщет там белую лошадь, но отцу ни разу не проговорился о своих мечтах. Поездки в город прекратились с наступлением холодов. Отца послали помогать рабочим, строившим в имении каменный амбар, мальчик тоже помогал им. В первый морозный день, когда земля затвердела и высыпал снежок, рабочие решили закончить амбар к вечеру. Отец Вольгаста, самый сильный человек в имении, подтаскивал к лесам камни из большой груды. Весь день таскал он, словно вьючное животное, от груды к стройке эти тяжеленные камни, по два в раз, прижимая каждый к себе рукой, а на дворе тем временем начало смеркаться, и он спешил, так как каменщикам хотелось покончить с работой в тот же день. И вдруг колени у него подогнулись, он выронил один камень и остановился с удивленным видом, а затем второй огромный камень выкатился из-под его руки. Отец медленно опустился на землю, потом рухнул навзничь, прижимая руки к сердцу. Глаза его были закрыты, но, когда к нему подбежали рабочие, он сказал:

— Сын… где мой сын?

Как страшно было слушать мальчугану захлебывающееся дыхание отца и даже в этот миг не забывать, что он всегда его боялся. Открыв глаза, отец улыбнулся ему. Это была первая ласковая улыбка, которую мальчик увидел на его большом бородатом лице. Отец очень старался, чтобы улыбка получилась ласковой.

— Скверно вышло с этой лошадью, сынок, — прошептал он. — Постарайся завести когда-нибудь свою собственную белую лошадь. Хорошенько постарайся.

И умер.

Вольгаст отвернулся и стал смотреть на сеявшийся за окном снежок.

— Я сказал вам, что это случилось в тот день, когда в нашей деревне выпал первый снег? — спросил он.

— Кажется, сказали.

— Сегодня, кстати, тоже самый холодный день за всю зиму. И снега немного. Может быть, поэтому я все это и вспомнил. — Он предложил Макэлпину сигару. Достал одну и для себя, но не закурил. — У меня был дядя в Бруклине, он выписал из Польши мою мать и нас с сестренкой, — продолжил он. — Мать в Бруклине и умерла. А я жил в страшной бедности, и за что я только не брался, мистер Макэлпин… Школу жизни я прошел, перебиваясь всякими малопочтенными занятиями, но я всегда мечтал о прочном положении… Я таскал к рингу воду, прислуживая разным жуликам менеджерам, я был служителем в общественной уборной, я был вышибалой в Буффало. Но сказать вам одну вещь? Я всегда помнил об этой белой лошади, всегда помнил, как мой отец улыбнулся, преодолевая боль, и что он мне сказал перед смертью. Мне кажется, я поэтому всегда так рвался упрочить свое положение. Иметь что-то свое. Стать прочно на ноги. И в Монреале счастье улыбнулось мне. У меня здесь хорошая клиентура. Впервые в жизни я прочно стою на ногах. У меня связи, друзья. Меня знает весь город. Я могу дать человеку в долг, могу взять в долг… когда угодно, хоть двадцать тысяч. Монреаль замечательный город. Даже когда будет двадцать градусов мороза, я все равно скажу, что это город замечательный. Перебирайтесь к нам, мистер Макэлпин.