Лытдыбр - [95]

Когда он всматривался в наше российское лихо, в нём просыпался уличитель Аввакум (“а я их проклинал супротив, зело было мятежно, выпросил у Бога светлую Россию сатона”). Он не питал иллюзий в отношении политики Кремля и его истинных интересов: “вся эта похабень”, как он выражался. Он объяснил, куда клонит знаменитый федеральный закон “О блогерах”. Он одним из первых запеленговал культ личности, когда тот едва забрезжил, он обращал внимание общественности на радостную стыковочку церкви и государства и на новое пробуждение ничуть не состарившейся со временем инквизиции, под видом бутафорского судопроизводства, ну и чехвостил в крепких выражениях весь остальной вертеп.

Но вернёмся к нашей прогулке. На обратном пути с северной оконечности города мы, идучи в сторону Санта Марии Формозы, наткнулись на мостик, носящий имя Пиндемонти (у известного поэта был неподалёку дом). Я предложил, раз так, аккурат на этом мостике включить трансляцию и припомнить крамольное, сакраментальное, программное стихотворение Пушкина якобы “из Пиндемонти” “Не дорого ценю я громкие права, от коих не одна кружится голова…” (написано в 1836-м, напечатано по милости чуткой цензуры только в 1855). Я встал в позу капитана на мостике и начал было читать, кое-как припоминая строки, – но тут очень кстати пропала сеть и передача сорвалась. Зато боги в утешение нам послали из-за угла (о, эти неожиданные встречи в Венеции!) неких общих подруг из Киева. Прогулка закончилась ужином в “Маскарете”, где Антон стал уверять, что Венеция недостаточно снята в кино. Вопреки очевидной провокативности этой мысли, – ведь фильмы с Венецией на фоне исчисляются сотнями! – он был глубоко прав: вот Рим в XX веке был-таки по-настоящему “снят”, снят по большому счёту, – об этом позаботился особенно Феллини, в “Сладкой жизни” и других он расширил Рим до размеров огромной метафоры. А вот Венеции не так повезло, она до сих пор остаётся задником, декорацией, и не более.

Антон был человеком авангарда: кроме известных интернет-проектов, он соучаствовал в создании тотальной, непрерывной журналистики, став протагонистом ключевой фигуры сквозного общества, имя которому блогер. В настоящем харизматичном блоггинге ведь всё интересно, любая бытовуха, сама ткань жизни автора: что ест, с кем почивает, как он реагирует на злободневные новости, во что играет, куда путешествует – “и где бы я ни появился, игрой своей я собираю всех певчих птиц вокруг себя”, как пел Папагено.

Антон был талантливый путешественник, он любил делиться радостью, как только разузнавал что занятное: репортажил, как платит штраф в поезде, в какие забрался точки, попутно отпуская ироничный комментарий по любому самому прозаическому поводу. Он создал своё сообщество вокруг этого нового жанра публицистической литературы; а творил он именно литературу. Причём иллюстрированную: для него сопровождающая текст фотография была “ещё один важный исповедальный инструмент” (слова Антона). В его исполнении что угодно становилось неистасканно и пикантно, даже фотографию еды он был способен мимоходом снабдить сочным каламбуром с литературным привкусом, например таким: “утро гуманное, утро с едою”; а опубликовав крупный план с венецианской баккалой, он совершенно справедливо замечает, что “в муссе из белой трески есть что-то астрофизическое”.

Он изобрёл себе такую профессию, при которой жить и работать стало синонимами. Создал тип публичности, открытой со всех сторон, всегда у всех на глазах. Большой трудяга, жил как пришпоренный, в режиме высокочастотной работы мозга. Приезжая в Венецию, весь день читал, писал, мастерил что-то, формулировал, и даже простые прогулки превращал в нечто общественно-полезное. “В этой жизни счастлив тот, кто не знает передышки”, объяснил поэт Дмитрий Сухарев. По вечерам я получал от него сообщения вроде “если ты в настроении, то можем увеселиццо”. Или другая, более характерная его цедуля: “Скажи, куда несёшься ты, и где опустишь ты копыта?”. Я выдумывал, куда опустить копыта (чаще всего мы ворожили в давно облюбованном месте “Бифора” на студенческой площади Санта Маргарита), или звал к себе, если было сезонно и резонно посидеть на крыше, он отвечал “Договориссимо”, захватывал бухла и закусон, и время протекало талантливо и в десятикратном интенсиве, мы дурачились по старинке, среди словоблудий об литературе и бесконечных пикировок – “меж ими всё рождало споры и к размышлению влекло”.

В последнее время мой златоуст, правда, совершенно сросся со своим телефоном, жил в нём – по телефону в каждой руке, и туда он смотрел больше, чем на тебя и вокруг. Что могло вызывать раздражение, особенно у поклонников этикета. Но ведь он таким образом был на посту, нёс своё блогослужение. Всегда быть онлайн – и закидывать в сеть контент даже на сон грядущий, дабы что-то фунциклировало и покуда спишь.

У нас случались принципиальные междоусобицы по поводу достоинств и недостатков мировой Паутины, оцифровки и гуглеизации знания и прочих нанотехнологий. Оба были согласны лишь в одном: что догадливость, выдвижение гипотезы, сведение воедино фактов, извлечение парадокса из того, что кажется очевидным – про это не прогуглишь. Гугл – это только базовая очевидность, предъявление информации. После гугла начинается работа духа над балластом данных, сверка и обработка. Я не мог разделить его энтузиазма относительно гуглеизации, опасаясь, что заодно атрофируются многие участки мозга. За нынешней лёгкостью знания пропадает навык к сомнению, поиску, пытливости, мы скоро отвыкнем от выискивания истины и выстраивания гипотез. Людям незачем их строить в ожидании правильной информации, они сразу ставятся перед фактом (“истиной”, мать их). Чисто эволюционно, это опасно для вида. И какими нужно быть безответственными, чтобы позволить научному энтузиазму загородить перспективу ментальной и техногенной катастроф, для понимания чего не так уже сегодня много надо ума? А мы из-за ближайших удобств и маленьких прикладных радостей не рассмотрели роковых цивилизационных рисков. И вот теперь на носу у нас финальный Deadline.