Лытдыбр - [173]

Всё сказанное выше в похвалу Сальери и опровержение мифа о его причастности к смерти Моцарта – совершеннейшая правда. Тут даже больше можно сказать. Как мы теперь знаем, не Сальери против Моцарта интриговал, а с точностью до наоборот: Моцарт, покуда ощущал себя новичком и аутсайдером при дворе Иосифа II, во всех своих карьерных неудачах винил “засилье итальяшек”, главным из которых считал Сальери, и пытался с этим засильем бороться. Когда же дела у Моцарта наладились (к 1785 году), все обиды тут же и закончились, а началось продуктивное сотрудничество, длившееся до самой смерти Амадея.

Смешно другое: что стоит жёлтой прессе реабилитировать одного убийцу, как она тут же на его место тащит другого. Если не Сальери убил Моцарта – значит, Шеффер убил Сальери… Читаешь такое в русскоязычном издании – и хочется попросить, чтоб тебя ущипнули. Ладно бы подобную ахинею написал какой-нибудь американец или француз…

Восстановим справедливость по порядку.

Прежде всего, забвение музыки Сальери началось за четверть века до появления в газетах сплетни о том, что он убил Моцарта, и безо всякой связи с этим нелепым слухом.

Проблема заключалась в том, что Сальери был именно таким честным и упёртым фанатиком музыки, каким его изобразил А.С. Пушкин: готовый на всё ради высшей музыкальной целесообразности (оракулом которой в его представлении являлся текущий вкус венской публики). И в начале XIX века, через 10 лет после смерти Моцарта, целесообразность подсказала ему (композитору очень германскому, несмотря на происхождение), что время его музыки, простых и стройных гармоний, закончилось. Настала новая эпоха, потребовавшая, по меткому выражению рецензента газеты “Правда” 136 лет спустя, “сумбура вместо музыки”. То есть романтизм, эксцентрика, эклектика, буря страсти, бонапартизм и прочая итальянщина-цыганщина. Сочинять в таком жанре Сальери был не готов, при всей любви к своим ученикам, чьё творчество заложило основы новой моды. Поэтому, видя, как постепенно выходят из репертуара и забываются его прежние хиты, он сам почти перестал создавать новую музыку. Сосредоточился на преподавании, сочинении учебной литературы, оргвопросах, а на сцене остался в качестве худрука и дирижёра – причём нередко тех самых романтических сочинений, которые не отвечали его личному вкусу. Публика хотела Бетховена – она получала Бетховена в исполнении оркестра п/у Сальери.

Зададим вопрос в лоб.

Мог ли в те годы Сальери считаться убийцей Моцарта?

It’s complicated, как пишут в статусах фейсбука.[164]

Лучший ответ на этот вопрос даёт, как мне кажется, именно Пушкин – в том бессмертном диалоге, где убийца и жертва обсуждают “гений и злодейство”.

В этом разговоре всплывают имена двух великих европейцев: Бомарше и Буонаротти. Моцарт спрашивает у Сальери, который в соавторстве с Бомарше написал свою самую коммерчески успешную оперу “Тарар”, в самом ли деле французский драматург “кого-то отравил”. Спрашивает за едой, между делом, в порядке застольной сплетни. Итальянец отвечает: “Не думаю: он слишком был смешон / для ремесла такого”.

Можно, конечно, списать эту мрачноватую ремарку на мизантропический характер Сальери, но ведь и лучезарный Моцарт не лопается от негодования, обсуждая предположение, что их общий соавтор и современник был душегубом. Причём обвинение, о котором упоминает Пушкин, касалось не какой-нибудь уличной поножовщины у дверей трактира, как в биографиях доброй половины художников итальянского Возрождения, а куда более низменной и подлой материи: Бомарше имел привычку поправлять своё материальное положение, женясь на богатых вдовах, которые, в свою очередь, имели привычку умирать вскоре после замужества, всякий раз оставляя драматурга наследником крупных состояний своих покойных мужей. Первая жена Бомарше отправилась в лучший мир через 10 месяцев после брака, вторая умерла после двух лет супружества.

Естественно, поползли слухи об отравлении, которые в общем и целом по сей день не то чтобы развеяны.

Но Моцарт ведь и не ждёт, что Сальери ответит ему: “Да, захожу я как-то к Бомарше, а он жене мышьяк в стакан сыплет”.

То есть это у них невинный трёп, вроде страшных сказок под одеялом в пионерлагере.

Дело тут не в оправдании человекоубийства, а в том, что образ Бомарше, даром что современника, приятеля, соавтора и делового партнёра, для собеседников достаточно мифологичен. Он – титан, и, естественно, в его титанической жизни могли б случаться какие-нибудь готичные события, в духе сказки про Синюю Бороду. А не только скучный быт, сочинительство, преподавание и деторождение.

Сюжет про Буонаротти, который то ли был, то ли не был убийцей, Сальери обсуждает в финальных строках трагедии. Тут уже нет никакого социального обмена сплетнями, отравитель спрашивает сам себя: был или не был убийцей Микеланджело Буонаротти? Речь о легенде, согласно которой для одной из своих картин Микеланджело по-настоящему распял натурщика на кресте, чтобы реалистично запечатлеть его агонию. Сальери у Пушкина напуган предположением о том, что Микеланджело не мог сделать подобного, поскольку был гением. А слух об этом распятии – всего лишь “сказка тупой, бессмысленной толпы”. Сам же Сальери Моцарта успешно отравил, а значит, гением не является…