Лям и Петрик - [6]

Недавно Гайзоктерша заглянула в детскую и застала там своего супруга с кормилицей, со Златушкой. Златушка кормила ребеночка, а Гайзоктер то и дело тянулся через стол к ее гладкой шее. Кормилица строила ему глазки, а потом отняла тугую грудь у ребенка и сдавила ее. Струя теплого молока брызнула Гайзоктеру в лицо.

При виде этого Гайзоктерша молча стиснула в руке трость, которую супруг когда-то привез ей из большого города. Об эту красную с тяжелым набалдашником трость она всегда опирается, когда обходит свои апартаменты. Она хватила тростью об стол. И только. Скандала она затевать не стала: молоко кормилицы шло ребенку на пользу. К тому же скоро его отлучать.

Однажды бабушка послала Ляма с полынной метелочкой к Гайзоктерам. Лям долго вертелся у черного хода, не решаясь открыть дверь. Россказни об этом доме были противны, и в то же время ему очень хотелось посмотреть на кормилицу, на Златушку.

Теперь, когда поднялась суматоха, Лям увидел, как из маслобойки выбежал сам Гайзоктер с дубинкой в руке. Он кинулся было к лавке Йоси Либерса, потом, задрав кверху свирепое лицо, подбежал к лавке маленькой Гели-Голды. Но дверь лавки быстро захлопнулась изнутри. Гайзоктер кинулся дергать ее, колотить дубинкой. Сбежавшиеся на шум люди стояли поодаль и, затаив дыхание, следили за Гайзоктером, который без конца дубасил в дверь и в ставни, ломал все, что подворачивалось ему под руки.

Внезапно кто-то крикнул:

— Геля-Голда ведет байстрюка!

И Гайзоктера сразу точно кто по темени стукнул. Он втянул голову в плечи и кинулся бежать к мосту, а за ним по дороге, ведущей к усадьбе помещика Лукьянова, бежала его длинная тень.

— Гляди, как он боится своего ублюдка! — вскрикнул в притихшей толпе Абрам Отрыжка.

Люди встрепенулись, и вслед Гайзоктеру понеслось:

— Ату его! Ату!..

Его точно зверя хотели затравить.

Ляму новый паренек пришелся по душе. Его звали Кет. Он может заманивать собак и делать их породистыми. Он мог бы даже город спалить, если бы его за это не казнили. Он затащил как-то Ляма за сарай, достал из-за пазухи какую-то железку и сказал:

— Вот этой штукой убью Гайзоктера и Гайзоктершу. Йосю Либерса тоже убью.

Лям насупился:

— Кет, а к нам в дом ты не ходи.

— Почему?

— Моя мама таких вещей не любит.

Ночью, когда никто не видел, Лям и Саля стащили у себя по куску хлеба и побежали к сараю заезжего дома. Кет уже ждал их там. Он жадно схватил хлеб, они уселись, и Кет принялся рассказывать одну за другой всякие страшные истории. Слушать его было интересно, но как-то тяжело.

— За вашей баней, — шепотом рассказывал Кет, — когда-то стоял домик. Там жила моя бабушка Рива. Мама моя была тогда еще молоденькой девушкой, и они с бабушкой торговали семечками. А Гайзоктер был уже женат, и у него были дети. Иногда он заходил к моей бабушке за семечками.

Вот однажды мама, которая была тогда еще девушкой, и баба Рива сидели на базаре с корзинкой семечек. Вдруг откуда ни возьмись налетела Гайзоктерша, подняла гвалт на весь базар, потом ухватила мою маму за косы и давай таскать по земле. Мама насилу вырвалась от нее и убежала в Балту, а баба Рива прохворала после того несколько дней и умерла. А я, стало быть, гайзоктерский…

Мало-помалу город успокоился. Все уже стали привыкать к тому, что ни Гайзоктер, ни его жена с детьми нигде не показываются и вместо себя всюду посылают кормилицу. Ее не раз видели и на улице и на рынке. Она по-прежнему плутовски улыбалась, но своего свежего, алого ротика не раскрывала, чтобы не сказать лишнего. Она проплывала по улицам сияющая, изнеженная.

Каждый вечер Кет тайком ходил под окна Гайзоктера. Лям тоже украдкой выбирался из дому, и они вместе с Кетом, притаившись где-нибудь за сараем, старались заглянуть в освещенные окна гайзоктерского дома. Там, в доме, знали об этом, но выйти боялись: а вдруг снова вспыхнет скандал, и город, который как будто стал уже все забывать, опять забушует.

Внезапно в городе появился человек из Палестины с письмом, адресованным Йосе Либерсу. Сам Либерс прочитать письма не смог, и, когда ему его прочитали, он прослезился. Пресвятой раввин из Иерусалима просил его, Йосю Либерса, обойти с посланцем дома в их городе и помочь ему собрать пожертвования в пользу общины верующих Земли Израильской.

Йося Либерс сразу вырос в глазах всего города. Он облачился в праздничный сюртук и стал водить посланца из дома в дом. Большая ватага ребят увязалась за ними, в том числе само собой и Лям с Кетом. А взрослые почтительно держались на расстоянии, но тоже во все глаза глядели на диковинное зрелище.

На чужестранце был шелковый малиновый халат, весь расшитый огромными зелеными цветами. На голове его красовался белый тюрбан. Его спесивое лицо, быстрые, злые глазки, борода лопатой, высокая, широкоплечая фигура и еще более высокий посох наводили на всех страх. Он хранил молчание и только изредка отрывисто произносил как будто по-древнееврейски: «Ну… О… Ой».

А ночью у открытых дверей заезжего дома Гели-Голды собравшийся народ подглядывал, как в просторной холодной комнате у стены укладывался спать посланец из Палестины. Он не раздевался, как все люди. Наоборот, он напялил на себя еще два-три халата — все яркие, цветастые, длиннющие, до пят. Потом он лег, вытянулся в струнку, точно покойник, и все — представление окончено, можно расходиться.