Лям и Петрик - [2]

Так снится Ляму. Он зарылся лицом в подушку, и ему вдруг стало холодно. Почудилось, будто бабушка стащила с него одеяло, продела в дыру голову, и одеяло превратилось у нее в юбку. И вот она, как всегда по утрам, направилась по шляху мимо баштанов и полей к низине, точно стенами укрытой со всех четырех сторон, — вверху только небо, а внизу разливается ключ, чуть шевеля верхушки зеленых травинок.

Лям не знает, зачем бабушка ходит туда каждое утро, ему даже не приходит в голову спросить ее об этом. Но он обо всем догадывается и сам. «Зачем все-таки ей так далеко ходить, — размышляет он, — когда все что надо можно сделать позади дома?» Вот бабушка там побыла немного и возвращается обратно. Она еще далеко-далеко. Зачем, однако, она стащила с него одеяло? Без него холодно, и все, кто проходит мимо, видят, что он лежит нагишом.

Теперь Лям совсем проснулся и услышал где-то рядом разговор, очень странный разговор. Солнце ударило ему в глаза. В своей коротенькой рубашонке он побежал на кухню. Бабушки там не было. Он задрал голову к карнизу, золотой порошок лежал на месте.

Лям заглянул в переднюю комнату, откуда все время доносился говор.

Что бы это могло означать?

Вся комната залита солнцем. Но ни стола, ни лежака нет. В комнате полно женщин, и там, где всегда стоял стол, теперь на полу лежит что-то длинное, покрытое белым, — вроде человек. А рядом в подсвечниках горят свечи.

Бабушка сидит, укутанная в шаль, точно сейчас стужа, и плечи ее подняты. Ляма даже мороз пробрал. А мама согнулась в три погибели возле свечей и ломает руки. Она охрипла и все говорит, говорит что-то непонятное. Только теперь Ляма резануло по сердцу. Еще не понимая, отчего это, он кинулся к бабушке.

— Уведите ребенка! — сказала соседка, плача без слез. — Ребенка уведите!

Салина мама Геля-Голда взяла Ляма за руку и вывела из комнаты. Геля-Голда вся съежилась, стала маленькой-маленькой. Лям все время допытывался у нее: «Что там такое? Что случилось?» Но Геля-Голда только часто-часто, как всегда, покашливала.

Она привела Ляма в свой огромный дом под дырявой тесовой крышей. В тесной кухоньке из печи, где сидели хлеба на девять ртов, било жаром. Лям знает — Геля-Голда всегда печет хлеб по понедельникам и пятницам. Вот этакое корыто теста замешивает эта махонькая женщина.

Она разломила горячую лепешку, намазала кусок гусиным смальцем и дала Ляму.

На завалинке против солнца грелся Салин дедушка, дедушка Бенця. Рядом с ним — Саля.

Лям подсел к ним. Солнышко греет вовсю. На него больно смотреть. А такой белой лепешки со смальцем Лям еще никогда не едал.

— Ага, — сказала Саля, — а твоя Шейна умерла!

— Знаю, — отозвался Лям. — Она лежит на полу. Ее унесут далеко-далеко. Наш жених пойдет ее провожать, и я тоже пойду.

— Возьми меня с собой, Лям!

— Если твоя мама будет мне каждый день давать лепешку со смальцем, я каждый день буду брать тебя с собой.

— Раз так, то, когда мой дедушка умрет, я тебя тоже не возьму.

— А я сам пойду.

— А я не пущу.

— А я побью тебя.

— Дедушка Бенця, Лям дерется.

Дедушка не шелохнулся, только губы его, как всегда, без конца шевелились, точно он читал молитву.

Не сразу глухой дедушка понял, что в соседнем доме кто-то умер. А когда понял, медленно слез с печки, а Геля-Голда, его сноха, помогла ему добраться до завалинки. До его сознания никак не доходило, кто умер, почему умер. Но его сморщенные, посеревшие уши все время прислушивались, словно старались уловить шорох того, кто совсем рядом унес человека, а про него, дедушку Бенцю, забыл.

Лям доел лепешку, и ему стало весело. Он пригнулся к дедушке Бенце и, как это делают старшие мальчики, закричал ему в ухо:

— Дедушка Бенця, сколько вам лет?

Вдруг подле дома Ляма поднялся шум, кто-то застонал. Выносили Шейну. Мама хрипло голосила и била себя кулаками по голове. Лям хотел было побежать к бабушке, но Саля вцепилась в него:

— Я тоже пойду.

Люди у крыльца возились возле черных носилок, что-то выкрикивали. Женщины с заплаканными лицами ломали руки и вопили, только бабушка в заплатанной шали молча стояла у стены. Лицо ее пылало, точно ей было стыдно, что вот она, бабушка, жива, а ее внучка, девушка, невеста, скончалась.

Лям и Саля, взявшись за руки, забрались в самую гущу.

Какая-то женщина сказала:

— Еще вчера проходила мимо — она песни пела…

— Такая славная, такая хорошая, чистое золото! — сказала другая. — Целый город болеет — и ничего. А погибает бедняк. Вчера была жива-здорова, а сегодня — на тебе…

— О чем говорить? Чахотка — известное дело.

— А какая искусница! Скатерть, которую она вышивала, еще на пяльцах. Обвенчалась с ангелом смерти.

— Ее будут венчать под черным балдахином.

— А жених, говорят, уже знает…

В сенях толпились могильщики. В середине стоял их староста Абрам Отрыжка, и шкалик водки уже пошел по кругу.

Лям и Саля поспевали всюду. Держась за руки, они с любопытством ко всему приглядывались.

Вдруг все женщины заголосили навзрыд. Мать Ляма точно вышла из оцепенения — принялась стенать, рвать на себе волосы, колотить себя в грудь. Лям выдернул руку и, нырнув в толпу, улизнул от Сали; разыскав бабушку, он ухватился за подол и, припав к ней, хотел было поплакать вместе со всеми, но ему помешали. К этому времени все уже спустились с носилками к синагоге. Внезапно люди обернулись к мосту и застыли. По толпе пробежал шепот: