Лурд - [108]

Новый голос, зазвучавший с кафедры, вернул его к смирению, подавил вспыхнувшую было мысль. На возвышении стоял теперь другой проповедник, на этот раз монах-капуцин; от его гортанного голоса, настойчиво повторявшего одни и те же возгласы, по толпе прошел трепет:

— Будь благословенна святая из святых!

— Будь благословенна святая из святых!

— Не отвращай лика своего от чад своих, святая из святых!

— Не отвращай лика своего от чад своих, святая из святых!

— Дохни на раны наши, и раны заживут, святая из святых!

— Дохни на раны наши, и раны заживут, святая из святых!

Семейство Виньеронов, в полном составе, устроилось в первом ряду на скамье, стоявшей у самой центральной аллеи, которая все больше и больше заполнялась людьми. Маленький Гюстав сидел согнувшись, держа костыль между коленями; рядом с ним его мать повторяла молитвы, как подобает доброй мещанке; по другую сторону сидела г-жа Шез, ей было душно от этой толпы, теснившейся вокруг, и, наконец, г-н Виньерон, молча и внимательно наблюдавший за свояченицей.

— Что с вами, моя милая? Вам плохо? Она с трудом дышала.

— Да не знаю… У меня онемело все тело, и мне тяжело дышать.

Виньерон как раз подумал о том, что волнение, связанное, с поездкой в Лурд, должно плохо действовать на сердечных больных. Понятно, он никому не желал смерти и никогда ни о чем подобном не молил богоматерь. Если святая дева исполнила его желание продвинуться по службе, послав его начальнику внезапную смерть, значит, последний, по-видимому, был обречен небесами. И если г-жа Шез умрет первой, оставив наследство Гюставу, ему, Виньерону, придется только склонить голову перед волей божьей; ибо бог желает, чтобы пожилые люди умирали раньше молодых. Но, не отдавая себе в том отчета, он все же питал надежду на такой исход и, не утерпев, обменялся взглядом с женой, которая также невольно думала о том же.

— Гюстав, отодвинься, — воскликнул Виньерон, — ты мешаешь тете!

И, остановив проходившую мимо Раймонду, попросил:

— Нельзя ли стакан воды, мадмуазель? Нашей родственнице дурно.

Но г-жа Шез отрицательно мотнула головой. Ей стало легче, она с усилием отдышалась.

— Ничего не надо, спасибо… Мне лучше… Ах, я, право, думала, что задохнусь.

Она дрожала от страха, лицо ее побледнело, глаза блуждали. Старая дама снова сложила руки и стала молить святую деву уберечь ее от сердечных припадков и исцелить, а доблестные супруги Виньерон вернулись к своей мечте о счастье, взлелеянной в Лурде, к мечте об обеспеченной старости, заслуженной за двадцать лет честного сожительства, о солидном состоянии, которое они будут на склоне лет проживать в собственном имении, ухаживая за цветами. Постав все видел, все подметил своими проницательными глазами, все понял утонченным болезнью умом; он не молился, и на губах его блуждала загадочная улыбка. К чему молиться? Он знал, что святая дева не исцелит его и он умрет.

Но г-н Виньерон не мог усидеть на месте, не поинтересовавшись соседями. Посреди главной аллеи, запруженной народом, поместили г-жу Дьелафе, — ее привезли с небольшим опозданием. Виньерон пришел в восторг от роскошного, обитого стеганым белым атласом подобия гроба, в котором лежала молодая женщина в розовом пеньюаре, отделанном валансьенским кружевом. Муж в сюртуке, сестра в черном туалете, оба одетые элегантно, но просто, стояли рядом, а аббат Жюден, еа коленях возле больной, возносил к небу пламенные молитвы.

Когда священник встал, г-н Виньерон подвинулся и уступил ему место, рядом с собой; затем принялся его расспрашивать:

— Ну как, господин кюре, лучше этой бедняжке? Аббат Жюден с бесконечной грустью махнул рукой.

— Увы!.. Нет… А я так надеялся! Ведь я сам уговорил их приехать. Святая дева два года назад проявила необычайное милосердие, исцелив мои глаза, и я надеялся получить от нее еще одну милость… Впрочем, не надо впадать в отчаяние. У нас еще есть время до завтра.

Господин Виньерон разглядывал лицо этой женщины с чистым овалом и чудесными глазами, теперь изможденное, свинцовое, точно маска смерти в кружевах.

— Печально, печально, — пробормотал он.

— А если бы вы ее видели прошлым летом! — продолжал священник. — Их замок в Салиньи в моем приходе, и я часто у них обедал. Я не могу без грусти смотреть на ее старшую сестру, госпожу Жуссер, ту даму в черном; она очень похожа на больную, но госпожа Дьелафе была еще лучше, считалась одной из первых парижских красавиц. Сравните их — тут блеск, величественная грация, а рядом — это жалкое создание… Сердце сжимается… Какой страшный рок!

Он замолчал. Аббат, человек простоватый, ничем не увлекавшийся и недалекий, чью веру ничто не могло поколебать, наивно преклонялся перед красотой, богатством, властью, никогда не завидуя их обладателям. Однако он позволил себе выразить опасение, которое выводило его из состояния обычной безмятежности.

— Мне бы хотелось, чтобы она была поскромнее, не окружала себя такой роскошью, ведь святая матерь предпочитает смиренных… Но я понимаю, что общественное положение предъявляет свои требования. К тому же ее муж и сестра так любят ее! Подумайте, ведь он бросил все дела, она — все удовольствия; они так боятся ее потерять, что в глазах у них всегда стоят слезы и они не в силах держать себя в руках. Вот и приходится простить им, что они до последней минуты хотят сохранить ее красивой, чтобы доставить бедняжке удовольствие.