Лунная походка - [17]

А может быть кому-то ничего не хотелось, лишь бы прошел побыстрей и этот вечер – вместе с сосульками, и неотвязными воспоминаниями, от которых голову хоть в ведро с водой, но ты же не Бетховен, иди от фонаря к фонарю, сжимая в кармане опасную бритву, не потому, что тебе так уж жизнь дорога, а просто ты решил свести счеты с одним вредным и отравляющим тебе жизнь субъектом. Ты знаешь, где его встретишь, – на мосту. В это время он завсегда там проходит. И хорошо, если никого вокруг не будет, а чаще всего там – никого. Тогда его можно будет сбросить с моста и идти дальше, как ни в чем не бывало. Другое дело, что совесть. Но тогда наступит другая фаза – раскаянье, ведь нельзя мучиться раскаяньем, не совершив действия, достойного раскаянья. Может быть у него ничего достойного в жизни и не было и не будет больше, только одно это. И все, кто знал его, загалдят и отвернутся, не будут двери открывать, не станут по телефону вести беседу. Вот бесед-то он наслушался. Да как же они узнают-то? А догадаются, просто так. Теперь они складываются как бы в одну цепочку – болтовня нескончаемая, как поток в унитазе. Так ли все на самом деле? Когда-то, лет в семнадцать, ему и позвонить было некому. У него были знакомые во дворе, школе. И часто он бродил, не зная, куда себя деть, и тогда всплывали какие-то навязчивые воспоминания, и тогда надо было терпеть какие-то разговоры. Особенно раздражала его восьмидесятилетняя его родная бабка, сидевшая по вечерам со спущенными чулками, уставившаяся куда-то вовнутрь себя. Она отвечала на вопросы, даже не моргнув глазом. Все ее слова – паразиты, просто не хочется вспоминать. Может быть, невыносимость была связана с ней. Целый день она крутилась, как белка в колесе, чтобы сесть перед сном и уставиться в рамку, утыканную ее многочисленной родней. До пятидесяти с лишком вся ее жизнь прошла в деревне. В детстве даже довелось у барыни в прислугах поработать. Это там она научилась украшать кровать самодельными кружевами, застилать покрывалом со складочкой, накрывать кружевной тюлью подушки, сложенные в пышную стопку. Но вот суп так и не научилась варить. Что правда, то правда. Пряла веретеном, вязала носки, варежки, и, когда смеялась, прикрывала беззубый рот ладошкой, может это и к лучшему. Когда приходил ее бывший муж, а мой стало быть дед, запиралась и не выходила, или вовсе убегала к соседям. Дед трезвый не заходил, и его вальяжность особенно мне импонировала, он был розовощекий, пахнущий одеколоном, всегда выставлял бутылку хорошего вина, и отец откладывал свое бесконечное чтение: другие ногти грызут, картавят – дурная привычка, а он читал, пока совсем почти не ослеп, заменил хрусталик, еще какую-то починку учинил и до сих пор, а ему за семьдесят, читает, притом все подряд, без разбору, кроме богословской литературы, ни Евангелия, ни Библии – вот уж ни при какой погоде. Мать хлопотала с закусью: соленые грибочки, капуста квашеная с лучком и маслом, яичница или даже пельмени. Дед курил, вел разговоры – о чем, не помню ничего. Это потом, когда ему стукнуло за восемьдесят, он держал дома водку, смотрел немецкую программу, и очень удивился, что я к нему пришел с мешком сухариков, под Новый год чай пить. Именно не сухарей, а аккуратно подрумяненных сухариков. Для него была дикость – ходить по городу с сухарями, он тут же выложил свое возмущение по телефону, на что отец злорадно рассмеялся. Читать – не жить, смотреть телевизор – не жить, лишь изредка врубаться, как, должно быть, древние римляне, захваченные схваткой гладиаторов, забывали про все на свете, а потом шли и, размахивая руками, как футбольные болельщики, обсуждали поединок.

Как мне не хватает тебя, заловивший меня в ловушку, самодовольный, удачливый монстр. Пролетарий, по большей части из зависти, объединялся, прикрываясь удобными лозунгами, чтобы покуражиться. И этот кураж выплеснулся до полного уничтожения крупнейшей в мире страны. Но наконец-то я сведу с тобой счеты, ядовитая гадина. Доберусь до твоего горла ненасытного, до твоей болтливой гортани, чтобы вместе с последним хрипом вытекли графские замашки, ненасытная жажда все новых свежих утех и все эти мечты – залитые солнцем мансарды, шум ленивого моря о гальку, душевная лень вперемешку с безграничной фантазией, денежные проекты один другого круче… А тут унылая, черная предутренняя слякоть, ни копейки за душой, будущее жалко, настоящее невыносимо, прошлое стыдно. Нужен дозняк. Лишь бы шырнуться, лишь бы шмали достать, лишь бы уйти от этой невыносимой, мерзкой… туда, где всё по-другому, и нет…

Ну, вот и знакомые шаги, я натягиваю шапку пониже, воротник повыше, и когда мы поравнялись, – он даже не обернулся, неся свой модный портфель с органайзером и сотовым телефоном, – я воткнул ему длинное острое как игла шило под левую лопатку, и он обмяк у меня в руках. Мы свесились через парапет, как бы глядя в воду, как в задушевной беседе, навеселе с пирушки. Я закурил, вставил сигарету ему в губы. Вдалеке показалась фигура милиционера с дубинкой, я встряхнул и поставил его прямее, боясь, чтоб не свалилась в воду норковая шапка. Оказалось – старик с собачкой. Они приблизились, я пододвинул портфель ногой (наверняка с деньгами и магнитофончиком), собачка гавкнула, но как-то хрипло, и утаскиваемая за ремешок, скрылась, семеня за стариком в тумане. Никого. Он шлепнулся и поплыл на спине, разметав руки и ноги, блестя очками с золотым фильтром, мне показалось, что он улыбается своими ослепительно белыми зубами. Никакой ошибки, бритву я не решился применить – шарф, слишком далеко добираться до горла, да и где мне справиться, ведь он спортсмен. В его карманах кое-что нашлось. Часы я не стал снимать из брезгливости. Шило булькнуло рядом с ним. Он зацепился за водоросли, постоял, медленно разворачиваясь, и поплыл дальше, увлекаемый течением, то ли рыбка плеснула, то ли он помахал мне ручкой на прощанье. Ну, с Богом! – подумал я, провожая его уже слабо различимый контур.