Лунная миля - [15]

Но и я, и Энджи выросли в городе. Белые заборчики и двухэтажные коттеджи нам нравились так же, как мохнатые ковры и бои без правил. То есть не так чтобы очень. У меня некогда была хорошая машина, но я продал ее, чтобы начать копить деньги на колледж для Габби, и теперь перед домом был припаркован мой побитый джип, порой неделями простаивая без дела. Я предпочитаю метро — залез под землю в одном конце города, выскочил в другом, и на клаксон давить не надо ни разу. Мне не нравится стричь газон или подравнивать кусты, а потом сгребать с лужайки скошенную траву и обрезанные ветки. В торговых центрах мне неуютно, а есть в забегаловках я терпеть не могу. Да и вообще, очарование пригородной жизни — и в целом, и в конкретных деталях — мне совсем не понятно.

Мне нравится звук отбойных молотков, блеяние сирен в ночи, круглосуточные закусочные, граффити, кофе в картонных стаканчиках, струящийся из люков пар, брусчатка, желтые газеты, гигантский логотип «СИТГО петролеум» и чей-то крик «Такси-и!» холодной ночью, ошивающаяся на углах шпана, рисунки на асфальте тротуаров, ирландские пабы и парни по имени Сал.

В пригородах всего этого не найти, во всяком случае не в таких объемах, к каким я привык. С Энджи ситуация такая же, если не хуже.

Так что мы решили растить ребенка в городе. Купили домик на приличной улице, с крохотным двором и неподалеку от детской площадки (также неподалеку от довольно стремного квартала, но это другая тема). Мы знаем большинство своих соседей, и Габриэлла уже может назвать по порядку пять остановок на красной ветке — факт, от которого сердце ее старика переполняется гордостью.

— Заснула?

Энджи взглянула на меня поверх учебника, когда я зашел в гостиную. Она переоделась в треники и одну из моих белых футболок. Она в ней просто тонула, и я с беспокойством подумал, что она недоедает.

— Наша болтушка Габби взяла краткую паузу во время насыщенного диалога о деревьях…

— Гррр… — Энджи откинула голову на спинку дивана. — И чего ей дались эти деревья?

— …и заснула крепким сном.

Я рухнул на диван рядом с ней, сжал ее ладонь своей, поцеловал.

— Кроме мордобоя, — сказала она, — что-нибудь еще сегодня произошло?

— Имеешь в виду «Дюхамел-Стэндифорд»?

— Их самых, ага.

Я сделал глубокий вдох.

— Постоянную работу мне не дали.

— Черт! — прокричала она так громко, что мне пришлось поднять руку, и она взглянула в сторону комнаты Габби и скривилась.

— Они сказали, что не стоило мне обзывать Брэндона Трескотта. И намекнули, что я слишком неотесанный тип, которому надо поучиться манерам, прежде чем прикоснусь к живительному источнику их льгот.

— Черт, — сказала она, в этот раз тише и без шока в голосе, только с отчаянием. — И что нам теперь делать?

— Не знаю.

Какое-то время мы сидели в тишине. Говорить особенно было нечего. Весь этот страх, все беспокойство — мы продолжали чувствовать их, но восприятие это притупилось, словно мы притерпелись к ним.

— Я брошу колледж.

— Не бросишь.

— Еще как брошу. Вернусь к…

— Тебе немного осталось, — сказал я. — На следующей неделе экзамены, интернатура, а к лету ты уже будешь семью кормить, а тогда…

— Это если я вообще найду работу.

— …а тогда я смогу себе позволить работать на себя. Так близко от финиша с дистанции сходить нельзя. Ты же лучшая в своей группе, и работу найдешь запросто. — Я улыбнулся с уверенностью, какой совсем не чувствовал. — Все у нас получится.

Она чуть отстранилась и внимательно посмотрела мне в глаза.

— Ладно, — сказал я, чтобы поменять тему, — колись давай.

— Это ты о чем? — Деланая невинность в голосе.

— Когда мы поженились, то договорились, что хватит с нас этого дерьма.

— Договорились, было такое.

— Никакого больше насилия, никаких больше…

— Патрик. — Она сжала мои ладони своими. — Просто расскажи мне, что произошло.

Я рассказал.

Когда я закончил, Энджи подвела итог:

— Значит, кроме того, что работу ты не получил, а худшая в мире мать снова потеряла свою дочь и ты отказался ей помогать, тебя все равно кто-то ограбил, пригрозил смертью и избил. Теперь тебе надо оплачивать больничный счет, к тому же ноутбук у тебя тоже увели.

— Ну а я о чем? Я же был в восторге от этой штуки. Она весила меньше, чем твой бокал. И каждый раз, когда я его открывал, на экране появлялась рожица и говорила: «Привет».

— Ты разозлен.

— Ага, разозлен.

— Но из-за одного ноутбука крестовый поход учинять не будешь, так?

— Ну, там же рожица вежливая была, я не говорил?

— Достанешь другой ноутбук, с другой рожицей.

— На какие шиши?

На это ответа не было.

Посидели в тишине, она закинула ноги мне на колени. Я оставил дверь в комнату Габби приоткрытой, и в тишине было слышно ее дыхание — на выдохе она чуть присвистывала. Этот звук напомнил мне, и не в первый уже раз, какая она хрупкая и уязвимая. Какие мы сами уязвимые, потому что так ее любим. Страх того, что с ней в любой момент что-то может произойти, а я не способен буду ничего с этим поделать, — этот страх был в моей жизни настолько вездесущ, что мне иногда представлялось, как он растет, словно третья рука, у меня из груди.

— Ты что-нибудь помнишь из того дня, когда тебя подстрелили? — спросила Энджи, подбрасывая еще одну веселенькую тему для разговора.