Луна за облаком - [10]

А тут война...

...Трубин пробыл у плотников до обеда, гатем уехал на лесоза­вод, а к концу дня позвонил тому самому... обольстителю Софьиному.

Они шли, не торопясь. Тяжелые разговоры всегда ведутся не торопясь. И шли не по тротуару, а по мостовой. Улицы были окра­инными с глубоко вросшими в землю домишками, с редкими про­хожими. У одного домика дверь заколочена досками крест-накрест. Крыльцо осело, прогнило, его занесло песком и прикрыло репейни­ком. Давно уже нет сюда входа... Григорию показалось вдруг, что весь город для него — та же забитая досками дверь. Идти некуда и незачем.

— Ну так вот,— сказал Григорий.— Если у вас к ней настоя­щее чувство, что же, поступайте, как сочтете. Как говорят францу­зы: «Се ля ви» — «Такова жизнь».

— Да, чувство, конечно... Не без этого,— ответил тот.— Сами понимаете Оставляю детей.— Он был высоким, широким в плечах. Говорил ровным, глуховатым голосом. Лицо сфинкса — камелное, твердое.

«С Софьей он не такой,— усмехнулся Трубин,— а со мной под сфинкса». „

— Жена у меня для детей хорошая. Но этого мало. Вот и вся игра... Я не ночую дома, а она бегает на вокзал чуть ли не к от­ходу каждого поезда.

— Неудачно женились?

— Помните: «Откуда жены плохие берутся?» Так и у меня. Разошлись во взглядах. Как дальнозоркий видит удаленные пред­меты яснее, чем ближние, так и мы лучше понимаем и осмысли­ваем события, когда они удалены от нас временем.

Неподалеку прогрохотал поезд. Укорачивающийся хвост дыма издали казался черным треугольником, повисшим над городом. «Вот уж странно,— усмехнулся Трубин.— У нас тоже тут треуголь-ник: я, этот и Софья. И чего она нашла в этом сфинксе? Не надо было звонить ему. Зачем звонил’ Чего ждал от этой встречи?»

Он думал, что узнает что-то такое, о чем ему не сказала Софья, что после этой встречи все будет выглядеть в каком-то ином свете. А тут все обычно. «Разошлись во взглядах». Надо полагать, та приперла его к стенке — податься некуда. Ему теперь ни до чего.

— Я не хочу прятаться, скрываться,— продолжал тот.— Не хо­чу и не боюсь никого и ничего.

— А кого и чего бояться?—не понял Григорий.

— Ну, есть такие... Службу потерять боятся. За это самое стро­го взыскивают. Вот они и прячутся в переулках. Любовь... Пред­ставляете?

— Представляю довольно отчетливо.

— Я не о том, о чем вы думаете. Я не о себе, я вообще..

— Ну-ну.

— Вот они и стоят в переулках. Целуются и обещают верность друг другу. А что им еще делать? Если открыто объявить о любви, их раздавят, растопчут. Им ничего не остается, как прятать свою любовь. Так они и стоят в переулках вечер за вечером. Пока...

— Что — пока?

— Пока не попадутся. А может, любовь у них сама по себе ис­сякнет.

Черный треугольник дыма рассосался, и поезда уже не слышно, только голос сфинкса бился в ушах Григория. Он не понимал, о чем тот ему рассказывал. Снова — усталость, раздражение. Перед гла­зами — старая дверь с осевшим крыльцом и покачивающиеся лопухи репейника.

«Зачем звонил? Чего ждал от этой встречи?»

— Ну, так до чего мы договорились?—услышал Григорий.— С вашей стороны, как я понял, не будет никаких препятствий для Софьи. Она очень хотела, чтобы у вас с ней все обошлось, как на­до... благоразумно.

— Да, я буду вести себя благоразумно.

«Как все это нелепо»,— подумал он, желая только поскорее ос­таться одному.

— Вот и хорошо,— снова услышал он голос.— А у меня будет скандал и обязательно неприятности по службе. Но я иду на все.

«Черт с ними, твоими неприятностями!»

— Надеюсь, вы поймете меня и ее?

«Зачем звонил? Зачем?»

Из кухни доносились голоса:

— В войну-то приходилось работать... Ой, как приходилось! Смену отдежуришь, до кровати кое-как доберешься, голову прикло­нишь... Спала не спала... А тут уже дежурный из депо: «Выходи, Ивановна, некого на инжектора поставить». Ну и идешь. Не проспав- шись-то.

— Будто и недавно все это было.

Григорий прислушивался к голосам тещи и жены, закрыл гла­за, чтобы подремать, но голоса живучи.

— Вся жизнь так и прошла. Работа, работа, работа... Когда ма­ленькая ты была, годика три, наверное... Запру тебя на замок, уй­ду, а сердце болит, уж до того болит, что мочи нет. Да-а. А однаж­ды, помню, собралась я на работу, ты и просишь меня: «Мама, ос­тавь мне твой пуховый платок».— «Зачем тебе платок?* Ты и гово­ришь: «А он такой же, как и ты — теплый и мягкий...» Проглотила я комок слез да и пошла. Вот как было.

Слышно, как Фаина Ивановна в своей комнате задвигала ящи­ками буфета: чего-то искала. Григорий представил себе буфет. По­средине лакированной кожи чемоданчик, на нем — двое настольных часов, одни из них не ходили со времен молодости хозяйки. На ча­сах глиняные мальчики. Возле чемоданчика прислонено к стене зер­кало, тут же — рисунок: японка в кимоно, с веером. А над всем этим висели на гвоздике наручные мужские часы. Остались после мужа.

Пока Григорий одевался, Фаина Ивановна ушла на базар. В кухне его ждал завтрак. Жена туда не заходила и он поел один. Эти дни они почти не разговаривали.

Он уже собрался уходить, как Софья остановила его.

— Подожди. Должна тебе сказать... Я уезжаю сегодня.