Луна и кузнечики - [3]

«Дуреха! — подумал я, отворачиваясь от девицы. — Кукла!» Но моряк интересовался шахматами гораздо больше, чем девушкой. И я, конечно, обрадовался этому.

— Ну как, мы ничего не забыли? — спросил меня Симас, раскрывая геологический журнал. — А ты почему приуныл?

Я промолчал. Вовсе я не приуныл, но чего без причины скалить зубы? И тогда Симас произнес страшные слова:

— Нечего тебе по городу скучать. В деревне замечательно проведешь каникулы — купаться будешь, рыбу удить в озере…

Я так и опешил. Нет, нет… Наверно, у меня заложило уши и я просто недослышал…

— Что с тобой? — тревожно спросил брат.

— Так… так, значит… мы не к морю едем? — пролепетал я, запинаясь, совершенно потрясенный словами брата.

— Нет, не к морю. — И Симас, вдруг что-то вспомнив, заморгал удивленно глазами и хлопнул себя рукой по лбу. — Да разве я тебе не говорил, что мне командировку совсем в другое место дали?

Если мужчинам вообще когда бы то ни было полагается плакать, то я убежден — только в таких случаях. Плакать от обиды, от досады, когда чувствуешь себя таким обманутым…

И во всем виноват Симас. Он человек очень рассеянный. Всегда что-нибудь сделает наоборот! Вы только представьте себе: как-то раз он засунул линейку за голенище сапога, а потом проискал ее целый день. Я-то линейку видел, но молчал, потому что накануне получил от него подзатыльник за его трубку.

Мне показалось, что девица в очень пестром и очень пышном платье глядит на меня и насмешливо улыбается. Я хотел было состроить ей такую гримасу, чтобы она сразу отвернулась, но сдержался.

Сидеть и слушать, как стучат колеса дизеля по стыкам; рельс, мне стало невмоготу.

Во рту пересохло. Я вышел в коридор напиться. Вода была теплая, невкусная. Пил я ее медленно и все боялся, что вот-вот…. разревусь.

Глава четвертая ДЖЮГАС

Дизель мчался вперед, как огромная синяя птица, на минуту сложившая свои могучие крылья.

Я пристроился в углу у окна. Перед моими глазами проносились разные картины. Зеленые луга, синие реки, белые облачка… Потом я увидел холмы, поросшие березками, и широкие долины, где на солнце желтели хлеба. Испугавшись поезда, в сторону метнулся жеребенок и, задрав голову, долго глядел нам вслед. На телеграфных столбах дремали ласточки. Самый разгар лета…

В вагоне было душно.

Я попробовал открыть окно. Но оказалось, что оно не открывается.

Когда дизель останавливался на станциях, люди в вагоне менялись. Одни сходили, и их места занимали другие пассажиры. Высадилась девица с намалеванными губами. Теперь я уже знал, что не понадобится строить гримасы, за которые девица, без сомнения, обозвала бы меня вслух невежей, неотесанным мальчишкой.

Я никак не мог отделаться от печальных мыслей, и поездка стала скучной. Казалось, что поезд еле плетется.

Не зная, куда себя деть, я стал приглядываться к шахматистам. Мужчина в потертой морской форме очень увлекся игрой. Он почти не поднимал головы от шахматной доски. Его немного впалые щеки покраснели, губы были плотно сжаты. Лицо моряка выглядело грубым из-за множества шрамов, а жесткая кожа напоминала содранную с дерева кору.

Лица второго игрока я не мог хорошенько разглядеть, потому что он сидел ко мне спиной. Но когда он обернулся, я заметил, что лицо у него очень бледное. Я подошел поближе и стал следить за игрой. Человек был чисто выбрит, а на пальце у него блестел толстый перстень с монограммой в виде волчьей головы.

Моряка он, наверно, видел в первый раз, потому что они почти все время молчали.

Бледный гражданин двумя порыжевшими от табака пальцами спокойно брал за голову шахматного коня и, шумно ставя его на доску, провозглашал:

— Шах вашей милости!

При этом он едва заметно улыбался, показывая передний золотой зуб. Зато моряк все крепче сжимал губы, волновался, и я был уверен, что ему не везет.

День незаметно близился к вечеру. Пассажиров в вагоне осталось уже немного. Дышалось теперь гораздо легче.

Дизель остановился у станции, обсаженной каштанами. В вагон вошел светловолосый мальчик и сел рядом с моим братом. Симас на мальчика даже не взглянул. Он всю дорогу не переставая черкал красным карандашом в геологическом журнале и что-то подсчитывал на листках бумаги.

Мальчик смотрел на меня. Я смотрел на него. Он был немного пониже меня и поуже в плечах. Лицо у него было коричневое от солнца, большие голубые глаза глядели весело и приветливо. На длинную травинку мальчик нанизал землянику и положил ее на колени.

Мальчик несколько раз поднимал и опускал землянику, словно не зная, что с ней делать. Потом вдруг протянул ее мне и сказал:

— Ешь. Они вкусные.

Я поблагодарил и осторожно взял веточку. Ягоды и в самом деле были вкусные. Даже очень вкусные. От земляники пахло теми лугами, которые я видел в окно вагона; ягоды таяли во рту, как капельки меду, они только чуть-чуть кислили.

— Как тебя звать? — спросил я у мальчика, снимая ягоду с травинки.

— Джюгас. — Глаза мальчика чуть заметно блеснули.

«Джюгас, — повторил я мысленно, стараясь припомнить, где я слышал это имя. — А не учительница ли рассказывала нам про отважного древнего литовца?» Я запомнил, что Джюгас был славным воином и не раз крепко поколачивал наших врагов — крестоносцев. «Красивое имя, — подумал я. — Только тот Джюгас был большой, а этот малыш…»