Лукреция - [11]

Художник мастерски изобразил,

Как грек обман свой затаил умело:

Брел он спокойно, взор спокоен был,

Он словно рад был, что так худо дело…

Лицо ни вспыхивало, ни бледнело

Румянец не твердил здесь о грехах,

А бледность — что таится в сердце страх.

Но, дьявол убежденный и отпетый,

Он принял облик светлой доброты,

Так затаив все зло в глубинах где-то,

Что трудно было распознать черты

Предательства, коварства, клеветы…

Безоблачность — не признак урагана,

И мы не ждем от святости обмана.

Столь кроткий образ мастер создал нам,

Изобразив предателя Синона!

Ему доверясь, пал старик Приам,

Его слова лавиной раскаленной

Сожгли дворцы и башни Илиона,

И в небе рой мерцающих светил

О зеркале низвергнутом грустил.

Она картину ясно разглядела

И мастера за мастерство корит…

Синона образ ложен — в этом дело:

Дух зла не может быть в прекрасном скрыт!

Она опять все пристальней глядит,

И, видя, что лицо его правдиво,

Она решает, что картина лжива.

«Не может быть, — шепнула, — столько зла

В таком… — и тут запнулась, — в кротком взоре».

Вдруг тень Тарквиния пред ней прошла,

И ожило пред ней воочью горе.

И, помня о неслыханном позоре,

Она твердит: «Поверить нету сил,

Чтоб этот облик зло в себе таил!

Как здесь изображен Синон лукавый

И грустен он, и кроток, и устал,

Как бы от бедствий еле жив он, право,

Так предо мной Тарквиний и предстал.

Что он злодей — искусно он скрывал…

И, как Приам, так приняла его я,

С приветом, — и моя погибла Троя!

Смотри, как вздрогнул сам Приам седой,

Увидев слезы лживые Синона!

Приам, ты стар, но где же разум твой?

В любой слезе — троянцев кровь и стоны,

Не влага в них, а пламень раскаленный…

Ты сжалился, но эти жемчуга

Сжигают Трою, как огонь врага.

Подобный дьявол вдохновился адом:

Весь в пламени, дрожит, как вмерзший в лед,

Здесь лед и пламень обитают рядом…

В противоречьях здесь единства взлет

Безумцам это льстит и их влечет:

Такая жалость вспыхнула в Приаме,

Что Трою сжечь сумел Синон слезами».

Теперь же злоба и ее берет…

Она, теряя всякое терпенье,

Синона яростно ногтями рвет,

С тем гостем злым ища ему сравненье,

Кто к ней самой внушил ей отвращенье…

Но вдруг опомнилась — а мстит кому?

«Вот глупая! Не больно же ему!»

Отхлынет скорбь и снова приливает…

Как тягостна ей времени река!

То ночь мила, то день ее пленяет,

Но долог день и ночь не коротка…

Как время тянется, когда тоска!

Свинцово горе, но ему не спится,

В бессонной ночи время лишь влачится.

Итак, все это время провела

Лукреция, картину созерцая…

От собственных несчастий отвлекла

На краткий срок ее беда чужая,

Она следит, о горе забывая…

Мысль о страданьях ближних, может быть,

Способна облегчить… А излечить?

И вот уж снова здесь гонец проворный,

Со свитой мужа он привел домой.

Лукреция стоит в одежде черной,

Глаза повиты синею каймой,

Как полукругом радуги цветной…

И слез озера в синеве туманной

Не снова ль предвещают ураганы?

Все это видит горестный супруг,

Жене в лицо глядит он с изумленьем:

Ее глаза красны от слез и мук,

Их ясный свет как будто скрыт затменьем…

Объяты оба страхом и смятеньем

Так, в дальних странах друга встретя вдруг,

Ему в глаза глядит с тревогой друг.

Он взял ее безжизненную руку

И говорит: «Какая же беда

Обрушилась и обрекла на муку?

Румянец где? Ведь он блистал всегда!

Исчезло и веселье без следа…

Поведай, милая, свои печали,

Чтобы мы вместе прочь их отогнали!»

Вздохнула трижды в горести она

В несчастье трудно вымолвить и слово…

Но наконец она начать должна,

И вот поведать им она готова,

Что честь ее в плену у вора злого…

А Коллатин и все его друзья

Рассказа ждут, волненье затая.

И лебедь бледный[11] скорбно начинает

Последний перед смертью свой рассказ:

«Беда, где уж ничто не помогает,

Понятней станет в двух словах для вас.

Не слов, а слез во мне велик запас,

И если б все сказать я пожелала б,

То где найти предел потоку жалоб?

Ответь, язык, затверженный урок!

Супруг, тебе узнать пора настала:

Пришел наглец и на подушку лег,

Где ты склонялся головой усталой.

По этого злодею было мало

Он совершил насилье надо мной…

Я верной перестала быть женой!

Он в полночи ужасные мгновенья

С блистающим мечом вошел ко мне

И с факелом… Дрожа от вожделенья,

Он молвил: „Римлянка, забудь о сне!

Отдайся мне, я весь горю в огне!

Но, яростно отвергнутый тобою,

Навек позором я тебя покрою!

Да, если мне не покоришься ты,

Презренного раба убью мгновенно,

Убью тебя, скажу, что вы — скоты,

Предавшиеся похоти растленной,

Скажу — застав, убил самозабвенно…

В веках я этим стану знаменит,

А ты пожнешь позор и вечный стыд!“

Тут начала я плакать и метаться…

Тогда он к сердцу мне приставил меч,

Сказав, что нечего сопротивляться:

Решай сама — молчать иль мертвой лечь!

И о позоре вновь завел он речь:

„Весь Рим запомнит на твоей могиле

В объятиях раба тебя убили!“

Был грозен враг мой, беззащитна я,

От страха стала я еще слабее…

Молчать кровавый повелел судья,

Я видела, что умолять не смею.

К несчастью, скромной красотой своею

Похитила я похотливый взгляд…

А судей обворуй — тебя казнят!

Скажи, уместно ль быть здесь извиненьям?

Иль хоть утешь таким путем мой слух:

Пусть кровь моя покрыта оскверненьем,

Но безупречно непорочен дух!

Он тверд, в нем факел света не потух,

Не сдавшись гнету, чистый, он томится

В своей грехом отравленной темнице».