Луковица памяти - [57]

Не уверен, пустовало ли это учебное помещение, когда заканчивались два академических часа «Кулинарных курсов для начинающих», или же в его стенах с помощью доски, мела и губки изучали древнегреческий язык или законы статики. Возможно, там рассчитывались первые нормы прибыли и условия ее максимизации для предстоящего экономического чуда, а может, опережая время, там разрабатывались будущие слияния в горнорудной и металлургической отрасли или столь распространенные ныне «недружественные поглощения». Но вероятно, это помещение годилось не только под курсы, а потому та или иная конфессия проводила там богослужения. Высокие стрельчатые окна придавали вполне сакральный характер немного гулкому четырехугольнику, который пропах скорее не лошадьми, а лизолом.

Во всяком случае, подобное место действия всегда побуждает придумывать сцены, сюжетная линия бесконечно ветвится и даже теряется совсем; а персонажей для них у меня всегда бывало в избытке. Герой моего романа «Под местным наркозом», написанного в конце шестидесятых, учитель гимназии штудиенрат Старуш уже рассказывал — пусть не подробно, а лишь мимоходом — историю «Кулинарных курсов для начинающих», только он перенес эти события в бад-айблингский лагерь под открытым небом, то есть из Верхнего Пфальца в Верхнюю Баварию, и к тому же отказался от такого реквизита, как школьная доска.

Моя нынешняя версия опровергает фантазии моего литературного персонажа, где в роли мастера кулинарного дела выступает безликий господин Брюзам; в конце концов, голод загнал на абстрактные кулинарные курсы не кого-нибудь, а меня самого.

Единственным в своем роде, незаменимым — таким я вижу у школьной доски нашего маэстро, хотя имя его запамятовал. Высокий, сухопарый мужчина средних лет, выглядевший апостолом, одетым в обычную военную форму, хотел, чтобы ученики называли его Шефом. Этот седовласый человек с короткой стрижкой умел внушать к себе уважение совсем не по-военному.

Поначалу он ознакомил нас со своей профессиональной карьерой. Как шеф-повар он пользовался спросом от Бухареста и Софии до Будапешта и Вены. Упоминались гранд-отели и других городов. В Загребе или Сегеде он служил личным поваром у некоего хорватского или венгерского графа. В ряду достижений его кулинарного прошлого назывался даже венский отель «Захер». Однако я не помню точно, успел ли он поработать, обслуживая высокопоставленных пассажиров, в вагоне-ресторане легендарного «Восточного экспресса», был ли свидетелем хитроумных интриг и загадочных убийств, разгадать которые способен только литературно одаренный детектив с богатой фантазией и тонкой интуицией.

Так или иначе, наш маэстро работал исключительно на юго-востоке Европы, где обитает множество народов, чьи национальные кухни резко отличаются друг от друга, но в то же время обнаруживают взаимопроникновения.

Судя по намекам, он был выходцем из Бессарабии, то есть, по тогдашнему выражению, «трофейным немцем», которых, как и прибалтийских немцев, вернули «на родину, в Рейх» в соответствии с пактом, заключенным между Гитлером и Сталиным. Но что знал я тогда по глупости моих юных лет об этом пакте, последствия которого сказываются по сей день? Ничего, кроме уничижительного прозвища «трофейные немцы».

С начала войны происходило то, о чем знали все — а следовательно, и я — в окрестностях моего родного города: по всей Кашубии и до самой Тухельской пустоши семьи польских крестьян изгонялись со своих земель, а на их место селили прибалтийских «трофейных немцев». Их тягучий диалект походил на местный, его легко можно было передразнить, тем более что в гимназии «Конрадинум» я, пусть непродолжительное время, сидел на одной парте с однокашником, приехавшим из Риги.

Но моему слуху казался странноватым диалект нашего шеф-повара, которого, по его собственным словам, «разжаловали в рядовые от полевой кухни» и который закончил свою армейскую карьеру ефрейтором. Стоя у школьной доски и сопровождая свои пояснения выразительной жестикуляцией, он слегка гнусавил, как наш любимый комический киноартист Ханс Мозер.

Можно было бы предположить, что он садистски истязал своих изголодавшихся слушателей живописанием изысканных кушаний, вроде окорока с хреном, шашлыка, дикого риса с трюфелями или глазированной фазаньей грудки; но нет — он знакомил нас с простыми домашними блюдами. Рассказ о вкусной и здоровой пище неизменно включал в себя основательный экскурс, посвященный тому или иному домашнему животному, откормленному на убой.

Мы, голодные, записывали. Целыми страницами. Возьмем… Добавим… Все это следует на протяжении двух с половиной часов…

Ах, если бы из моего утраченного мариенбадского имущества сохранились хотя бы эти две тетради. А так — из всех сдвоенных уроков, которым я внимал вместе с другими участниками кулинарных курсов — таких же, как я, юнцов или зрелых отцов семейства — остались лишь фрагменты, зато запомнившиеся до мельчайших подробностей вроде сочной, хрустящей корочки.

Он был кудесником. Одним лишь жестом он вызывал в нашем воображении живую картину праздничного убоя скотины. Из ничего рождались удивительные вкусовые нюансы. Воздух превращался в густые супы. Три слова, произнесенные его слегка гнусавым голосом, могли размягчить камень. Если бы я собрал сегодня моих литературных критиков, постаревших вместе со мной, и пригласил бы к нам в качестве почетного гостя маэстро, он продемонстрировал бы им чудо воображения, ничем не скованного, объяснив тем самым и магию творчества на чистом листе бумаги; впрочем, они неисправимо убеждены, что все знают сами, а потому без аппетита поковыряли бы приготовленные мной бараньи ребрышки с турецким горохом, предпочитая худосочную пищу с низким содержанием литературного холестерина.