Луи - [5]

Ему нравились бульварные комедии, где можно вдоволь посмеяться, а на серьёзных пьесах, когда зал напряжённо молчал, он начинал зевать и нетерпеливо вертел головой. А потом ещё и раздражался, что потерял время на всякую ерунду, и вспоминал о своих муках предпринимателя — он занимался уборкой производственных помещений. Луизе приходилось в который раз выслушивать его возмущённые тирады: о нерадивых работничках, которые и двух слов не могли связать по-французски, а день ото дня наглели; о требовательных заказчиках, чью грязь он должен вывозить чуть ли не даром; о тупых чиновниках, которые только и делали, что душили поборами, забывая, что на таких, как Мишель, держится экономика страны… Постепенно их совместные театральные вечера прекратились. Луиза с облегчением стала ходить в театр одна. Она предпочитала так называемые «утренники», которые начинались в удобное послеобеденное время и оставляли час или два до семейного ужина, — не надо было спешить домой, да и не хотелось, можно было прогуляться, прийти в себя после только что увиденной пьесы, особенно если пьеса потрясла её, как незабываемая ануевская «Антигона»: молодая актриса играла страстно и самозабвенно, не щадя себя, как играют только в юные годы, когда силы и здоровье кажутся беспредельными, — и Луиза долго не могла успокоиться, всё шла и шла, толком не понимая, куда идёт, удивляясь, что ничего не изменилось вокруг, что люди продолжали как ни в чём не бывало разговаривать и жевать, и всё вдруг ей показалось так бестолково, ненужно и мерзко, и её собственная жизнь — такой ничтожной, что ей захотелось немедленно начать новую, лучшую жизнь и самой стать такой же чистой и бескомпромиссной, как Антигона… Подобные потрясения случались редко. В основном, постановки были средние, явно рассчитанные на кассовый успех, в чём нельзя было упрекнуть их создателей — каждому театральному заведению надо как-то существовать. Луиза любила театр, и самый посредственный спектакль радовал её. Так не бывает, что всё плохо, считала она — и ни разу не ушла в антракте. Хоть что-нибудь да заслуживало внимания: игра неизвестного актёра или новое прочтение известной пьесы… Она ждала те волшебные мгновения, которые возвышали её над повседневностью и собственной жизнью, — забыв обо всём на свете, почти в беспамятстве, она кричала вместе с залом «браво», позже удивляясь, как, при её сдержанности, оказалась способна на столь бурное проявление чувств, и долго хлопала вместе со всеми, вызывая ещё и ещё раз актёров на поклон, и ей казалось, что это она стоит на сцене, сдерживая благодарные слёзы… Дома она ещё некоторое время смотрела на всё отстранённым взглядом. «Наша театралка опять не в себе», — сердился или посмеивался, в зависимости от настроения, Мишель. Ей хотелось поговорить об увиденном, но говорить было не с кем. Знакомые мужа театром не интересовались, а своих знакомых она как-то не завела. Репутация театралки льстила ей, хотя она и понимала, что слывёт таковой среди людей, далёких от театра, и когда Мишель подталкивал её на разговор о последней модной пьесе, она высказывалась неохотно и слыла букой. Увлечение молодости постепенно сделалось её личной, сокровенной, почти тайной жизнью. У неё был лишь один, незримый, собеседник — театральный критик из «Фигаро». Часто их мнения совпадали, это радовало Луизу и огорчало. Приятно было сознавать, что она понимала театр не хуже признанного специалиста, чьи отзывы публиковала одна из крупнейших французских газет, но горько было думать, что она унесёт это понимание с собой, никак не выразив его. «Что-то я упустила в жизни, — думала она. — Театр — это целый мир… Возможно, из меня получилась бы не актриса, а что-то другое… Теперь уже поздно». И она продолжала жить с чувством непреходящей вины перед собой…

На журнальном столике лежала рекламная открытка с последнего спектакля, «Супружеские игры». Луиза всегда брала эти открыточки в театре — на память, иногда тут же записывала свои впечатления, в несколько слов… Сколько их накопилось за годы! Она любила перебирать их, перечитывать старые записи, и, казалось, давно забытые подробности возвращались к ней так ясно, как будто она видела пьесу вчера!.. Открытка в точности воспроизводила афишу спектакля: милое лицо с тёмными бархатными глазами… Аннушка Зитмерс… Красивая малышка! Аннушка годилась ей в дочери, и она мысленно называла её малышкой. Лёгкий акцент — она родилась не то в Австрии, не то в Голландии — придавал ей особую прелесть. В молодости она была само очарование! Нежная, хрупкая, её хотелось обогреть и защитить, как случайно залетевшую из чужого края птицу… Она рано обратила на себя внимание — много снималась, играла в театре. А потом вдруг исчезла! Луиза не терпела сплетен и светскую хронику не читала из принципа, но Аннушка сама рассказывала в одной телепередаче, что лечилась от серьёзной депрессии, — теперь обо всём рассказывают, даже о самом интимном, мода такая… Затем Аннушка мелькнула в одном фильме, в другом… И вот — снова в театре. Сколько ей? Где-то под сорок. Но всё ещё хороша! Стройная, изящная, как в двадцать лет. Молодец, что следит за собой! Но вот курила на сцене… Зачем? Курила и кашляла, чуть не осипла. А голос у неё низкий, притягательный, она это знает и умело играет им, как на хорошо налаженном инструменте. Почему она не добилась успеха, с её-то данными? Не стала знаменитой? Трудно сказать. Есть в ней что-то незаурядное… На роль средней француженки она не годится, не то снималась бы в одном и том же бесконечном сериале, обеспечив себе заработок на годы вперёд… Нет, она актриса драматическая, даже трагедийная. Может, поэтому у неё мало возможностей? Да и вернулась она в том возрасте, когда ей больше подходит играть не любовницу, а брошенную жену, как в этой пьесе… Но до чего же обаятельная! Все полтора часа Луиза любовалась только ею, а на её партнёршу, разбитную девицу, которая только и делала, что перебирала голыми ногами, как ходулями, и смотреть не хотелось… Пусть у её Аннушки всё сложится удачно! Луиза от души желала ей добра и счастья. Вот послала цветы. Впервые в жизни! Почему появилось у неё такое желание? Трудно сказать. Просто захотелось сделать приятное любимой актрисе — и немножко себе. И как хорошо, что не нужно было никому и ничего объяснять! Это ощущение внутренней свободы было для неё ново, и она с удовольствием совершала неожиданные поступки и делала то, что раньше ей и в голову не приходило. Например, подарить актрисе цветы. Долго колебалась: какие? Розы, бесспорно, идеальны, но быстро вянут. И она выбрала лилии — они стоят, пока все бутоны не распустятся. Не жёлтые — фу, отвратительный цвет! — а благородные белые. Как бы в знак дружеской симпатии. Лилии к тому же имеют вид: одна ветка — и уже половина букета, а три ветки, да с зеленью, выглядят вполне прилично. Вначале она хотела использовать обычную визитку, с адресом и номером телефона, но представила, что Аннушка позвонит ей поблагодарить за цветы — она девочка воспитанная, — Луиза, разумеется, будет счастлива услышать её бесподобный голос, но что они могут сказать друг другу, кроме принятых в подобных случаях банальностей? А может, и не позвонит, что ещё хуже: Луиза будет надеяться, ждать… И она взяла чистый бристоль. Долго думала, что написать. Избитые формулировки её не привлекали, и в конце концов из всех пришедших на ум слов она оставила одно-единственное: очаровательной. Все остальные оказались лишними. Долго колебалась, надо ли подписывать. А какое значение имело её имя? И она поставила только начальную букву: «Л». Аннушка будет смотреть на лилии и радоваться. И Луиза будет вспоминать её и тоже радоваться. Ах, театр, театр!.. Луиза вздохнула. А получилась бы из неё актриса? Этого уже никто не узнает…