Лучший друг - [41]

Его губы дрожали. Все его лицо исказилось злобою.

— На поединок, — закричал он осипло, — на поединок, когда так! Я вас зову на поединок!

Он застучал по столу пальцами и надменно и злобно глядел на Грохотова.

Женщины испуганно притихли.

— Господа, — взволнованно зашептала Ложбинина, обращаясь то к Грохотовy, то к Опалихину, — как вам не стыдно, господа, у меня в доме…

— На поединок, на поединок и только на поединок! — злобно повторял Опалихин, бледный как снег, и стуча по столу. Он точно закусил удила.

Грохотов внезапно шевельнулся на своем стуле.

— Вам угодно? — проговорил он, бледнея. — Вам угодно? — он тоже в свою очередь оглядел Опалихина мечтательными глазами.

— Господа, — крикнул Кондарев, — да что ж это такое, в самом деле!

Он подбежал к Грохотову и схватил его за локоть.

— Алексей Петрович, — заговорил он умоляюще, — голубчик Алексей Петрович, милый Алексей Петрович…

— Хорошо, — лениво повторил Грохотов, не слушая его и слегка даже отстраняя его рукою. — Хорошо, но только это будет тогда, — продолжал он внятным шепотом, — это будет тогда, когда отыщется вор Кондаревских денег, а до того времени, простите, принять вашего вызова я не могу!

Он снова шевельнулся на стуле и дрожащими губами прихлебнул чай из стакана. Его руки вздрагивали, и ложечка, прижатая между его пальцем и стеклом стакана, позванивала.

Опалихин стоял в оцепенении.

— Так вот оно что, господа, — проговорил он наконец.

Злоба уже ушла с его лица, и он выглядывал уставшим, осунувшимся, больным.

— Так вот оно что, господа, — повторил он тихо, — видите ли, я все-таки не ожидал этого… Я все-таки думал… Я никак не ожидал… — Он смешался и обводил присутствующих тусклым взором. — Я все-таки думал, — наконец поправился он, — что своей работой в уезде я заслужил, — тихо и устало повторял он, трогая рукою голову, — я заслужил… Ну, как бы вам сказать… — Он не договорил и, повернув от стола, колеблющейся походкой пошел вон из комнаты. Татьяна Михайловна испуганно вскрикнула. Кондарев опрометью бросился вслед за ним в прихожую.

— Господа, — шептал он крикливым шепотом, появляясь через минуту в дверях прихожей и махая рукой, — дайте воды! Скорее воды! С ним обморок!

XVII

В окна кабинета глядели розовые сумерки.

Ложбинина сидела в своем кабинетике у письменного стола. Сейчас она только что дописала трогательное и примирительное письмо на имя своего мужа и была очень довольна этим обстоятельством. Удовольствие так и светилось в ее глазах. «А у меня положительно беллетристический талант, — думала она, припоминая только что написанное письмо, — под старость нужно будет серьезно заняться его разработкою!»

Она спрятала письмо в ящик письменного стола и, слегка развалясь в кресле, стала воображать себя губернаторшей. А затем, сделав мечтательные глаза, она задумалась о первом свидании с мужем.

«Когда я добьюсь этого свидания, — думала она, — нужно будет надеть черное платье! Непременно черное платье! Никаких золотых вещей и ничего бьющего в глаза. Ботинки изящны, но просты. При словах: «взгляните, что стало со мною!» мои щеки покрывает смертельная бледность. При фразе: «Сам Христос прощал легкомыслие», веки глаз дрогнут, и одна слеза. Только одна, не больше. Обилие слез делает лицо некрасивым… После слезы, сразу же: «Счастье еще возможно для нас», и легкий румянец.

— Людмилочка! — вдруг позвала она вслух.

Людмилочка бойко впорхнула в комнату и, приблизившись к креслу, приставила ладонь ко лбу, как бы отдавая честь.

— Чего изволите, ваше превосходительство? — проговорила она, подражая говору солдата.

— Ты уверена, что мое примирение с мужем состоится? — спросила Ложбинина, нежно оглядывая ее фигуру.

Людмилочка сделала свои губки похожими на губы Столбунцова и, передразнивая звук его голоса, проговорила:

— Клянусь позором преступленья!

— Итак, я буду губернаторшей, — вздохнула Ложбинина с томностью.

— А кого ты возьмешь тогда к себе в чиновники? — снова спросила ее Людмилочка.

И они обе сразу звонко расхохотались.

* * *

Голубой мрак ночи дрогнул, заколебался и как-то весь сразу просветлел. Из-за лесистых холмов, черной каймою темневших по ту сторону Вершаута, плавным скачком вышел месяц. Поверхность Вершаута радостно просветлела, заискрилась, заколебалась.

— А монастырский звон слышать, это к чему? — спросила Татьяна Михайловна Пелагею Семеновну.

Они обе сидели на толстом дубовом обрубке, на берегу Вершаута, и тихо переговаривались. Лицо Кондаревой было бледно. Лиловый капот с полуоткрытой грудью и широкими рукавами, весь отделанный черным кружевом, красивыми волнами охватывал ее стройную фигуру.

Пелагея Семеновна отплевала кедровую скорлупу с своих жирных губ и переспросила:

— Монастырский звон? Это уж не знаю к чему. Видно, в монастырь иттить, что ли? — Она закашлялась, поперхнувшись, и с досадой добавила:

— Да что ты все о монастыре-то? Мать! В твои-то годы? При моих летах и то монастырь не сахар. А тебе-то? Эй, Танюшка, очнись! Да, — вздохнула она, — мне бы, по правде сказать, время уж мирскую тщету бросить, время, уж чувствую, что время, да главное дело я молошную пищу люблю. А в монастыре что? Сегодня гриб, завтра рыба, нынче рыба, вчера гриб. — Она помолчала, поглядывая добродушными, заплывшими глазками на светлые воды Вершаута, точно о чем-то вспоминая.