Лучшая страна в мире - [21]

Компост, подумал я. Весной многие начинают думать о компосте. Я в самой гуще этого запаха, так что не могу о нем не думать. Люди свозят сюда свой садовый мусор, а увозят землю, хороший перегной, получившийся из прошлогоднего мусора, это круговорот и круговращение, не вечное, отнюдь не вечное, однако существует все же круговорот, который будет продолжаться и в обозримом будущем. Растения в саду обрезают и все срезанное свозят сюда, здесь это превращается в землю, которая снова попадает в сад, и на ней опять что-то вырастает, чтобы вновь превратиться в землю. Так сказать, из земли — в землю. Весна — самое сырое время года и самое неясное, ведь кто знает, что появится на поверхности, когда сойдет снег, превратившись в воду, — всякое может появиться. Весна все изменяет, а сегодня я очутился в самом центре; вокруг меня ночь и весна, и вот я в самом центре. Я прихватил собой фонарь, который прикрепляется на голове, это позволяет писать, иначе время будет тянуться тоскливо и долго, пока ты, забравшись в спальный мешок, ждешь, когда, наконец, определенный человек придет на работу. Я набрасываю кое-какие заметки о Финляндии. О финских лесах. Мне вдруг вспомнилось, что в Финляндии много лесов. Там мало перепадов высоты и много леса. Вечное стремление природы привести все к плоскому состоянию осуществилось здесь в более полной степени, чем во многих других странах, записываю я для памяти. Плоская равнина и леса, — следовательно, идеальная страна для тех отдыхающих, которые любят равнинность и лес. Если, например, вы не раз проводили отпуск в Дании, а кто же туда не ездил — все норвежцы ездили, в особенности те, у кого маленькие дети, потому что в Дании к детям особенное отношение и вообще там хорошо; так вот, если вы не раз там бывали и поняли, что вам нравится равнина и недостает только леса, тогда Финляндия для вас идеальное альтернативное решение, записываю я. Все, кого тянет в равнинные леса, спокойно могут выбрать Финляндию, продолжаю я дальше, они не будут разочарованы. В Финляндии произрастают все основные породы хвойных деревьев — ель, например, и благородная ель, лиственница и сосна, а кроме того, там есть дрозд, и чижик, и скворец, о которых я упоминал выше в другом контексте, записываю я с удовольствием, потому что, как мне кажется, умело вставляя в разных местах брошюры пассажи о пташках, я воздействую на сознательном или подсознательном уровне на скрытого в душе читателя любителя птичек, они будут мелькать, как мгновенные вспышки: мелькнули птички — и нету, вновь мелькнули и опять нет, даже не успеешь заметить, откуда что взялось, но почему-то вдруг поймаешь себя на том, что ты преисполнен любви к птичкам; а все дело в технологии рекламы и маркетинга в их самом циничном проявлении, думаю я, сидя в своем спальном мешке, и это уже граничит со злонамеренным использованием возможностей, присущих средствам массовой информации, но раз уж я владею этими возможностями, то почему бы мне не воспользоваться ими на всю катушку, как пользуются все остальные; и этот прием мелькающих коротких вставок про птичек, который я применяю, ничем не отличается от того, который был применен в клипе группы «Пинк Флойд» «The Wall»[9], где повторяется вставной кадр с изображением устрашающей головы, напоминающей череп: всего один кадр, мелькающий со скоростью одной двадцать четвертой доли секунды, потому что кинолента, как мне рассказывали в университете, крутится со скоростью двадцать четыре кадра в секунду — кстати, в видеофильмах в секунду проходят двадцать пять кадров, — но черт с ним, с видео, я сейчас говорю о кино; лента кадр за кадром прокручивается через проекционный аппарат при помощи хитрой штуки, которая называется мальтийским крестом: он подает один кадр, затем стоп, подает следующий — и стоп, так что на самом деле в промежутках между кадрами мы видим полную темноту, но наш мозг этого не замечает, а ведь говорят, что наш мозг — точнейший инструмент, но, очевидно, это неправда, раз его может обмануть мальтийский крест, тогда как мозг сам заполняет светом и цветом мелькающие промежутки тьмы, а на одном из кадров в пинкфлойдовском клипе «The Wall» показана отвратительная голова, подобно тому как один или два кадра в моей брошюре показывают птичек, твое сознание не успевает их регистрировать, но мозг воспринимает и передает импульс в ту область коры, которая любит птичек с тех пор, как люди и птички впервые подружились друг с другом и эта дружба стала для них необходимым условием выживания; глупенькое, но все же счастливое время — время, когда все еще не потекло, как теперь, когда многое прочно стояло на месте, когда вода не подступала так близко, идеальное время; возможно, лучшее из всех времен, записываю я.

Денежная единица Финляндии — марка, записываю я затем. И учтите, что финская и немецкая марка — это не одно и то же, делаю я следующую заметку, это пригодится вам, когда перед отъездом вы будете менять деньги. Позаботьтесь о том, чтобы запастись в дорогу финскими, а не немецкими марками, потому что немецкие — это не то, что вам потребуется в Финляндии. Тут невольно возникает желание раскритиковать финнов за ту бедность воображения, с которой они слизали с немцев название своих денег, но не стоит, отмечаю я по этому поводу, не нам кидать камешки в их огород, ведь наши кроны тоже не чисто норвежское изобретение; есть много стран, где также пользуются кронами, причем их гораздо больше, чем стран, где пользуются марками, и в этом отношении нам нечем особенно похвастаться перед финнами; только будьте внимательны, когда станете менять деньги, иначе, приехав в Финляндию с немецкими марками, вы будете вынуждены еще раз менять деньги и, таким образом, вы дважды заплатите за обмен и в этом будете виноваты только вы сами, так что не говорите потом, что вас не предупредили, отмечаю я для себя, греясь в спальном мешке; между тем начинает понемногу светать; вероятно, думаю я про себя, в павильоне на автомобильной площадке скоро начнется пересменка; но нет, до пересменки еще осталось несколько часов, сейчас около пяти, мне необходимо помочиться, поэтому я отправляюсь на компостное поле и справляю нужду на новоприбывшую кучу садового мусора; моча ускорит процесс созревания компоста, думаю я, моча — это хорошо, розы любят мочу, вспоминаю я чьи-то слова, красавицы розы, которые мы дарим людям в знак доброго расположения, становятся еще красивее, напитавшись мочой: интересная мысль, думаю я, и бреду от нечего делать вверх по склону, посмотрим, куда ведет тропинка, петляющая среди деревьев; тропинка вывела к больничному комплексу из солидных, молчаливых здании, в облике которых есть что-то мирное и душевное, что-то такое, отчего я вспоминаю о душевных болезнях, о психических нарушениях, о депрессиях, и маниях, и обо всем, что с ними связано; тут я поравнялся со зданием, в котором проводятся терапевтические занятия танцами и живописью. А что, думаю я, неплохо бы попробовать; моей психике не помешало бы прибавить немного раскованности, хотя я и не болен психически и голова у меня в полном порядке, но есть некоторая излишняя скованность, какая-то растренированность в эмоциональном отношении; то есть в том, что касается брошюр, моя голова в отличной форме, а вот в других делах я слабоват. Чувства как мускулы, думаю я дальше. Их нужно тренировать; для того чтобы быть в форме, нужна ежедневная тренировка. А я запустил эту сторону мозговой деятельности. Честно говоря, я уже давно перестал тренировать эти центры, и они уснули: обленились, залегли, как медведь в берлогу, и погрузились в спячку, они выживают за счет внутренних резервов, но в последний раз подпитка была скудноватой и непродолжительной, да и было это давно, поэтому они попрятались, как делают раненые звери, а теперь уснули и думают, что неплохо бы подлечиться танцами и живописью. Свободное движение в зале под музыку, потом порисовать; может быть, прямо пальцами, я не исключаю, что именно такой живописью занимаются в этом здании: закупают оптом краски и мажут себе от души, так я себе это представляю, а может быть, проводят скромные и непритязательные выставки, на которых присутствующих угощают кофе с вафлями и уютной атмосфере, без установки на выдающиеся достижения, потому что вся беда как раз в установке на достижения, на обязательный успех, в том, что я должен добиваться успехов, какие никому и не снились, стать первым и лучшим в своей области, что все мы должны становиться самыми лучшими, стремиться к успехам и достижениям, а после того, как мы долгое время показывали наилучшие результаты, нас настигает усталость, такая усталость, что хочется ничего делать, а только спать, но мы не позволяем себе спать, потому что как можно позволить себе спать, когда надо гнаться за достижениями, а какие могут быть достижения, если ты спишь; мы понимаем — одно с другим не сочетается; значит, надо меньше спать и больше работать, и вот, не позволяя себе поспать и постоянно гоняясь за новыми достижениями, мы приходим к тому, что появляются первые протечки, вода просачивается по каплям, потом ручейками и, наконец, нас заливает потоп, и тут уж ничего не поделаешь и воду не остановишь, она все прибывает, и не успеешь оглянуться, как уже все мы круглые сутки занимаемся лечебными танцами и живописью, и пропади они пропадом, все достижения. В восемь часов она пришла на работу. Она приехала на автобусе, прошла пешком короткое расстояние от остановки и вошла в домик меня так и подмывает сказать «в домик среди прерии», хотя я знаю, что это глупость и совершенно не отвечает действительности. Через несколько минут после того, как она вошла в домик среди прерий — последнее, как уже сказано, надо понимать в чисто условном смысле, — оттуда вышел ночной дежурный, сел в машину и уехал домой, как мне думается, чтобы лечь спать. Нередко бывает так, что все происходит естественным чередом, так что мое умозаключение о том, что он поехал домой отсыпаться, вряд ли можно считать слишком поспешным. Бедняга проработал всю ночь и оттого устал. Поэтому он ляжет спать, когда другие просыпаются. В то время как жена и дети встали и пойдут на работу и в школу, он будет спать. Несправедливо, можно заметить по этому поводу, но мир вообще несправедливо устроен, и надо к этому привыкать. Кто-то должен работать по ночам. А кому-то это даже нравится. Мир ночью иной, чем днем, я и сам был в эту ночь немного не тот, что обычно, а теперь настало утро, и, казалось бы, я должен опять быть самим собой, однако я не могу с уверенностью утверждать, что так оно и есть. Настало утро, и мне следовало бы проснуться в своей постели, достать «Афтенпостен», забыв после этого затворить дверь между спальней и кухней, принять душ и, как всегда, вернуться к промокшей газете, но вместо этого я сижу под деревьями между коммунальной площадкой для брошенных автомобилей и согнским компостным полем. Я скатываю спальный мешок, приглаживаю волосы, расправляю, как могу, помятую одежду и спускаюсь вниз, где захожу в домик — среди прерий, хочется мне добавить, хотя никаких прерий в нашей части света нет. Она сразу узнала меня. Сегодня я у нее — первый клиент, первый клиент в этот день, если только это называется словом «клиент», наверняка это называется иначе — может быть, пользователь, но, как бы там ни было, сегодня я первый посетитель, и она меня узнала. «Опять ты?» — спрашивает она. Разумеется, это я. Такое вот невезение — мою машину снова забрали к вам, говорю я. Меня угораздило поставить ее на такой улице, где еще не была сделана уборка, ну и попался. Опять. В четвертый раз. За три года. Подряд. Как ни обидно и как ни грустно, но такова правда. Она снова просит меня напомнить номер машины, я его называю, и она под мою диктовку набирает его на клавиатуре, поглядывая при этом на меня и на спальный мешок, который я держу под мышкой. Извини, что я спрашиваю, говорит она наконец, я понимаю, что меня это не касается, но, похоже, ты ночевал сегодня в лесу. Ты ночевал в лесу? Вопрос был задан так прямо, что увильнуть невозможно. Надо отвечать. Я-то думал, что инициатива в разговоре будет в моих руках, я захвачу инициативу и потихоньку-полегоньку выведаю у нее, почему она просила ездить осторожно — относилось ли это лично ко мне, или она говорит это всем, кто приходит сюда за своим автомобилем, ведь, может быть, это тоже входит в ее служебные обязанности, ее, может быть, на курсах так научили — просить каждого, чтобы он ездил осторожно, потому что люди тогда сами захотят, чтобы их машины почаще забирали сюда, как, например, я: пускай, мол, забирают снова и снова, каждый год подряд; однако получилось, что она взяла инициативу в свои руки, и мое дело теперь отвечать; не умею я завладевать разговором и направлять его по-своему, думаю я, я только подхватываю то, что мне подбрасывают другие; вот и сейчас она ведет в разговоре, а я опять проигрываю с самого начала; хотя погоди-ка, говорю я себе, не спеши, тебя явно занесло не в ту сторону, это не женская логика, соображаю я, это логика мужская мужчины мыслят в категориях победы и поражения, а женщины мыслят гораздо реалистичнее и конкретнее, более по-детски, продолжаю я размышлять, что-то подобное я слышал или читал, не помню где, но такая информация отложилась у меня в голове вместе с другой информацией, на конкуренцию настроены мужчины, мужчины отгораживаются от эмоций, жизненные установки мужчин направлены на действия, а не на чувства, мужчине требуется побольше действовать и как можно меньше чикаться с чувствами, все экономическое устройство общества основано на этом принципе — побольше действовать, сделать то, сделать другое, а не на том, чтобы вчувствоваться в то, что при этом происходит; на этом мы зарабатываем сердечно-сосудистые заболевания и, сделав дело, пропадаем, зато женщины живут подольше, потому что они проживали еще и чувствами то, что они делали, и делали все не с таким предельным напряжением; сперва умирают мужчины, потом женщины, а дольше всех не умирают дети, средняя продолжительность жизни у детей выше, чем у женщин, про это я нигде не читал, но утверждаю, потому что сам знаю, что это так, — у детей продолжительность жизни самая большая. Свой вопрос она задала, подумал я, без всякого злого умысла, просто спросила и спросила; удивилась, заметив, что у меня такой вид, будто я ночевал в лесу, ну и спросила, из любопытства, кроме любопытства за этим ничего не стоит, не собирается лее она меня подцепить, на что я ей сдался? Так получилось, что я ночевал сегодня в лесу, говорю я. Все так сложилось, что пришлось заночевать в лесу, точнее, с южной стороны согнского компостного поля, я решил забрать свою машину сразу, как рассветет, не люблю ездить в потемках, сказал я и, значит, солгал, вот и опять я начинаю запутываться во лжи, ведь не поэтому же я на самом деле отправился со спальным мешком ночевать в лесу, я поступил так совсем по другой причине, если уж говорить начистоту, я ясно чувствую, как мои нейронные связи заработали на полную мощность, они стараются дать ход сигналам между корой больших полушарий и подкоркой, они пытаются регистрировать носящиеся в воздухе эмоции, и кое-что получается, однако в целом система растренирована, она настроена на брошюры, на одиночество, на Финляндию и одиночество, я — вода, я — лед, в голове у меня великое оледенение, и я больше всего боюсь и больше всего желаю, чтобы лед растаял и вода потекла, потому что человеческие отношения — это самое текучее, что есть на свете, это бурлящий и пенящийся поток, одиночество же никуда не течет, оно только есть, и оно надежно, потому что одинокий точно знает, что у пего есть и что будет, а отношения текучи, и вот я, отлично понимая все это, все же стою здесь и пытаюсь высказать этой женщине нечто противоречивое, растекающееся; я избрал одиночество и, казалось бы, неплохо устроился, и, однако, я здесь, я сам нарочно сделал так, чтобы мою машину оттащили на площадку, хотя не прошло и суток с тех пор, как я ее отсюда забрал, и что-то тут не сходится, хотя если разобраться, то что вообще сходится, а мне ведь это снилось, вот уже несколько недель подряд мне снилась вода, так неужели мне никогда не видать покоя? Долой вранье, думаю я. Твой коллега был вредный старикашка, от него разило табаком, и я не захотел у него обслуживаться, думаю я, а ты была нежная и приветливая, и от тебя хорошо пахло, и мне захотелось подойти к твоему окошечку; и вопреки здравому смыслу я сделал так, чтобы мою машину снова забрали, чтобы я снова мог прийти сюда, и в ожидании твоего прихода я пропел ночь и лесу — так мне хотелось знать, так хочется знать, что ты имела в виду, когда попросила меня ездить осторожно, — это я тоже думаю, — ты, может быть, и не помнишь о том, что сказала, говорю я, но ведь ты так сама мне сказала, вчера, когда я забирал свою машину, ты сказала, чтобы я ездил осторожнее. В каком смысле ты сказала, чтобы я ездил осторожнее, спрашиваю я наконец. Все остальное я только подумал, а последнюю фразу произнес вслух. Мне ужасно хотелось бы сказать и все остальное, но я говорю вслух только последнее. Вслух я произношу только одно — в каком смысле она просила меня ездить поосторожней. Потому что в голове у меня работает особая инстанция, маленький такой контролирующий орган, который функционирует почти как орган государственной власти, — он отслеживает и фильтрует все, что происходит там наверху, все мысли и особенно те, которые предназначены для высказывания: думать я могу все, что угодно, но как только у меня появляется желание высказать свою мысль, она тотчас же отслеживается и пропускается через контролирующий орган, если он дает добро, я высказываю эту мысль, если не дает, не высказываю, и она остается у меня в голове, как бы ни была умна, потому что дело не в том, умна ли она, а в том, какие вещи можно говорить и какие нельзя, а это огромная разница, я даже спрашиваю себя, есть ли мне польза от этого органа, думает ли он о моем благе или заботится только о видимости, помогая мне сохранять лицо, не направлена ли вся его работа только на то, чтобы не позволить мне потерять лицо, и что это за штука, вообще-то, потеря лица? Без сомнения, это дело серьезное; говорят, что японцы, как правило, потеряв лицо, закалывают себя ножом. А финны? Что делают в таком случае финны? Надо будет выяснить, делаю я мысленную заметку, завязываю, так сказать, узелок на память, чтобы проверить потом, как поступают финны в случае потери лица; предполагаю, что они тоже закалываются ножом или убивают себя из пистолета, уж так повелось у них на Востоке чуть затронута репутация или нанесено малейшее оскорбление, как они сразу стреляются или разбиваются на самолете. Я ничего не смыслю в Востоке, для меня лучше Запад, Запад я понимаю, но что касается Востока — тут я барахтаюсь, как щенок, брошенный в воду, Восток — это нечто запредельное, там все размыто, и пропади пропадом контролирующий орган, из-за которого я не говорю ей то хорошее, что я думаю, а только задал не очень-то удобный вопрос насчет того, в каком смысле она пожелала мне ездить поосторожней, я и сам сразу понял, что сказал что-то не то, получилось как-то грубо и резко, а вот если бы я произнес первое, теплое, что я подумал, это была бы совсем другая ситуация, но в жизни все складывается так, как оно есть, а не по-другому, потому что если бы было по-другому, то не было бы так, как оно есть, а все может быть только такое, как есть, и не может быть никаким иным. Можно что-то менять, но от этого все равно ничего не изменится, а останется так, как есть. Надо было, невзирая ни на что, высказать ей все, что я думал, надо было проскочить мимо контролирующего органа, нужно будет научиться передавать импульсы, минуя его, нужно научиться обходить его по кривой, как Пер, чертов Пер Гюнт, образ которого воплощает в себе общие черты всех норвежцев — наше непостоянство, нашу ложь; ведь, кажется, так обстоит дело, я помню, мы проходили это в школе, Пер Гюнт чистит луковицу, чтобы найти сердцевину, ну и, конечно, не находит, ведь в луковице не бывает сердцевины, и весь зал вздрагивает, потому что мы узнаем себя и это нас потрясает, мы вспоминаем: «У луковицы же нет сердцевины!» И образ завораживает; вернее, его применение, потому что мы сразу переносим это на самих себя, мы видим, как Пер чистит луковицу в поисках сердцевины, а сердцевины-то и нет, и тогда мы начинаем думать, что, наверное, и сам Пер тоже пустой внутри, такой вот изящный ход, а в следующий момент мы неизбежно начинаем думать, что, может быть, мы и сами такие же — тоже пустые внутри, вон какую штуку умудрился проделать Ибсен в промежутках между своими распутствами, думаем мы; ну а если представить себе, что он выбрал бы вместо луковицы яблоко, — что случилось бы, если бы вместо луковицы у него было там яблоко, у яблока есть сердцевина, тогда Пер просто очистил бы яблоко и съел вместо всей этой возни с луковицей, и все, наверное, выглядело бы иначе, хотя иначе, чем оно есть, быть не может, а тут, глядишь, и вышло бы по-другому, и к черту всю эту ерунду, будто бы все может быть только так, как есть, и ничего другого быть не может; и тут я замечаю, что отвлекся и забрел не в ту сторону, заблудился в своих мыслях и забыл, что нахожусь в данный момент в домике среди прерий, на коммунальной автомобильной площадке, что стою лицом к лицу с другим человеком, с этой женщиной, которая вчера попросила меня ездить поосторожнее, и что мне надо было узнать, почему она так сказала.