Лучи смерти - [17]

Условие, которым Эрик Трувор связал свое обещание, заставляло Сильвестра лихорадочно работать. Не обращая внимания на время, он работал целыми днями и светлыми ночами, подгоняемый одним желанием закончить новый аппарат и затем отправиться на поиски той, кто была ему дороже всего.

Неустанно работал он, пока не была отлита последняя часть, вырезан последний винт. Тогда он опустил инструмент и повернулся к Эрику Трувору:

— Если бы ты знал, с каким отчаянием я работал, если бы ты мог понять мою теперешнюю радость, но ты…

— Я не понимаю, что такое любовь, хочешь ты сказать?

Сильвестр уловил горечь в этих саркастических словах.

— Ты, Эрик? Ты тоже…

Сильвестр замолчал. Он увидел глубокие складки, избороздившие лоб Эрика Трувора. Значит и у Эрика, казавшегося забронированным против всех земных приманок, была тайна, скрытое горе.

— Прости, Эрик, если я невольно затронул рану, о которой не знал. Я не думал, что твое стальное сердце когда-либо знало женскую любовь.

— Никто не рождается со стальным сердцем. Тот, кто им обладает, приобретает его после горьких разочарований и жертв. Рана затянулась…

Словно говоря с самим собой, он тихо продолжал:

— Совершенно затянулась с позавчерашнего утра. Без сожаления и волнения могу я теперь рассказывать о том времени, когда был сначала счастливейшим, а потом несчастнейшим человеком на земле…

Это было во время моего пребывания в Париже. Клевета коснулась моего идеала. Я вызвал клеветника и смертельно ранил его. Потом отправился к невесте требовать объяснения. Ее оправдания не удовлетворили меня. Я вернул ей кольцо. Покинул Париж, бродил по свету. Много лет понадобилось, чтобы снова обрести покой. Сегодня я иначе думаю об этом. Если бы я сегодня… Но к чему об этом говорить.

Дело идет о том, чтобы перевернуть наш мир… Когда ты снова вернешься, когда твое сердце будет свободно от забот, я скажу тебе, что уготовила нам судьба.

— Когда я вернусь, Эрик! Теперь подумай о своем обещании. Я сделал то, что должен был сделать.

Прежде, чем Эрик Трувор мог ответить, заговорил Атма:

— Нехорошо оставлять девушку в руках врагов.

Атма сидел, откинувшись назад. Его широко раскрытые глаза глядели вдаль, зрачки суживались все больше и больше. Руки покоились на тибетских четках.

— Такой вид у него был, когда он мне посоветовал, или, вернее, приказал отправиться в Трентон, — шепнул Эрик Трувор Сильвестру.

Через несколько минут глубокий вздох потряс грудь Атмы. Его зрачки приобрели нормальный вид. Он сказал:

— Враг за работой. Он замышляет недоброе. Мы должны освободить девушку.

Эрик Трувор согласился.

— Пусть будет так. Я останусь здесь строить машину. Отправляйтесь завтра пораньше. Делайте, что вы должны делать.

— Еще сегодня ночью. Через час. Надо спешить.

Сома Атма был теперь воплощением деятельности.

— Мы отправляемся через час. Нужно привести сюда аэроплан. Меньший лучеиспускатель мы должны взять с собой, он может нам понадобиться.

Атма приказывал, и друзья повиновались его указаниям.

За час можно многое успеть. Было сделано все, что оказалось доступным человеческим силам. Аэроплан стоял на лугу перед труворовским домом. Последние приготовления были сделаны. Потом короткое рукопожатие, и серебряная звезда взвилась к облакам.

Рейнольдс-Фарм с трех сторон окружена крутыми утесами и покрытыми лесом возвышенностями, окружена морем зелени. Деревья на опушке леса почти касаются своими верхушками крыши здания.

В бледно-голубом платье, закрывшись от солнца большой шляпой, Яна перешла узкие мостки, переброшенные через ручей. Легким шагом стала она подниматься по каменистому склону, на вершине которого красовалось листвой гигантское буковое дерево. Это было ее любимое место. Среди реброобразных корней могучего ствола она нашла местечко, где можно было отдыхать, как в кресле. Отсюда она могла, как с птичьего полета, обозревать Рейнольдс-Фарм и покрытую зеленой травой равнину.

Она не услышала шагов доктора, вернувшегося после ее ухода и попавшего сюда по указанию Абигайль.

Глоссин стоял перед ней и восхищенно любовался этой, словно скульптором созданной фигурой, мягким и благородным рисунком лица, его розовой окраской и нежным ртом. Он опустился возле нее на колени, осторожно взял ее руки и продолжал смотреть на нее. Все это, думал он, принадлежало ему навсегда. Никто больше не будет этого оспаривать у него.

Доктор Глоссин был человек железной силы воли. Единственным слабым местом в нем была совесть. До сих пор он не знал глубоких сердечных привязанностей. Если какая-либо женщина мимоходом будила в нем страсть, он умел всякими хитростями покорить ее. Если бы стены Рейнольдс-Фарм могли говорить, они рассказали бы о многих трагедиях, начавшихся где-то в другом месте и закончившихся здесь.

Только однажды испытал доктор Глоссин великую страсть — когда Рокайя Бурсфельд пересекала его жизненный путь.

Впервые увидя Яну Гарте, он нашел в ней хороший объект для своих гипнотических опытов, ценное средство для выполнения своих планов. Только поэтому он заинтересовался ее судьбой. Так продолжалось, пока он не увидел, что в лице Сильвестра Бурсфельда ему грозит опасность и пока пламя внезапной страсти не вспыхнуло в его стареющем сердце.