Луч тени - [33]

Последняя рукопись была без заголовка и толще остальных. Можно было попробовать разобраться в ней с ходу, перелистав первые страницы. Рецензент открыл четвертую страницу, и первые строчки его заинтересовали: «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль… Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенно много, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершали отвратительный и грустный колорит картины».

Чуть ниже следовало описание героя: «Молодой человек с тонкими чертами… с прекрасными темными глазами, темно-рус…»

Рецензент быстро листал рукопись. Поползновения экспрессионистского толка («Но распни, судия, и, распяв, пожалей его!») чередовались с моментами подлинного напряжения («Прижав рукой стучавшее сердце… он стал подниматься по лестнице. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая»).

Хотя славянские черты во всем раздражали, трудно было не признать, что описание фантастических сумерек в городе, толпы, улиц производило сильное впечатление. О снах рассказывалось с такой точностью, что они казались заимствованиями у Фрейда: «И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака…»

Рецензент поднялся и подошел к окну. Взглянул сквозь стекла на молочный туман, вернулся к столу и снова сел.

Открыв тридцатую страницу, он прочел: «Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и вкусил и обрел…»

На этом он закрыл книгу.

— Ничего? — спросил издатель, поднимая глаза на рецензента.

— Ничего, — подтвердил тот, присаживаясь.

И добавил: — Только последняя рукопись вызывает некоторые сомнения.

— В каком смысле?

Рецензент заколебался.

— В ней что-то есть, — сказал он. — Отдельные образы производят сильное впечатление.

— Думаете, можно опубликовать?

— Нет, — ответил рецензент, глядя на него. — Рукопись не убеждает. Слишком много натяжек, ложного пафоса. Но автора следует взять на заметку.

— Покажите-ка рукопись.

Рецензент вручил ему папку. Издатель изумленно взглянул на него.

— Но эту не нужно было рецензировать, — сказал он. — Как она к вам попала?

Рецензент развел руками:

— Не знаю.

— Не прикидывайтесь, будто вы не поняли, что это перевод.

— Нет, — ответил рецензент, не сводя с издателя глаз. — Не понял. С утра мне что-то не по себе, — добавил он.

Поколебавшись, спросил:

— Перевод чего?

Издатель недоверчиво на него посмотрел:

— Да ведь это «Преступление и наказание».

Назначение поверенных

Сегодня у нас назначение поверенных. Мои надежды рухнули. Подорвана вера в себя, и на этот раз насовсем. В поверенные прошли Антонини, Дамиани, Колетти, Молинари, Гецци. Их по очереди вызывали в Личный стол. По возвращении они сияли от радости. Вокруг них сразу же собирались люди. Я тоже подходил, улыбался, жал руки. Узнав меня в толпе, Молинари вздрогнул и, словно извиняясь, скривился в улыбке. Но видно, что он доволен. Впрочем, Молинари вне конкурса. Всем известно, что у него — рука, очень сильная рука, и каждый на его месте не преминул бы этим воспользоваться. В конце концов, среди пятерых нет ни одного, кто так бы не поступил. Вот оно, обещанное мне повышение, вот он, результат бесконечных откладываний и рукопожатий, отеческих уговоров не торопиться, ибо до каждого-де дойдет очередь. В течение последнего времени я только и слышал: «Правда, вы уже не молоды, но в любом случае не беспокойтесь. Все идет своим чередом!»

В марте меня снова обошли, но обещали, что в сентябре, то есть сейчас, меня либо назначат поверенным, либо дадут должность в другом отделе. Я не терял надежды. Можно ли, задавал я себе вопрос, десять лет мариновать человека, не продвигая по службе, в то время как другие взлетают вверх, точно с трамплина? Неужели никого не беспокоит, что у человека возникнут надежды, что он начнет волноваться, допытываться, как обстоят дела, пускать в ход знакомства, настаивать на повышении, недоумевать, почему остальные делают карьеру, а он нет? Другие моложе его, им вряд ли приходится заботиться о пропитании жены и детей, что ни говори, а зарплата есть зарплата. Разница здесь большая. У поверенного зарплата на треть больше, даже не считая премий.

Однако дело не только в зарплате… Дело и в престиже, в уважении сотрудников, которых ты обошел. Посмотрели бы вы на Антонини, когда он шествовал по комнатам и принимал поздравления. Все надеялись, что Антонини не получит повышения в этот раз, его не любят, и за дело. Он надменно поднимает брови, когда кто-нибудь из нас обращается к нему, стелется перед начальством и высокомерен с обслуживающим персоналом. Теперь Антонини снисходительно, дабы не упасть в глазах своих будущих подчиненных, пожимает нам руки. Хорошенькая Галлаццо — она сидит рядом со мной — все время повторяет с тоской:

— Боже, что за болван! Ты только взгляни на него!

Тем не менее она, как и другие, тоже кинулась его обнимать.

Все это глупо и унизительно, но, к сожалению, речь идет и о моем будущем. Моем загубленном будущем.

Теперь слишком поздно что-нибудь менять.

А раньше я лишь подсмеивался над советами более пожилых сотрудников, предупреждавших: «Не рыпайся. Все равно ничего не выйдет». Я тогда объяснял их пессимизм жизненными неудачами, теперь же я тоже вынужден смириться и примкнуть к клану неудачников. Я чувствую, как положение неудачника самым печальным образом влияет на мою личную жизнь, на мой духовный мир, который я всегда старался защитить от посягательств извне. Сейчас сделать это мне не удается. Отношение к нам других так или иначе на нас отражается.