Ложка дегтя - [2]

Художник Менжицкий, польский еврей, рассказал мне как-то о своем первом учителе. Это был обыкновенный еврей, из тех, что знают в жизни одно — пощипывая чахлую бородку, думать, думать с утра до ночи, думать, чтобы думать. Урок начался с того, что ребе предложил мальчику прочесть первую фразу Библии: «Вначале был Бог…» Дальше дело не пошло. Учитель спросил: «Ты понимаешь, что такое начало?..» Мальчик обиделся, — помилуйте, он ведь умел хорошо читать. «Начало — это есть начало». — «Но что такое начало?.. Ты не знаешь? Я тоже не знаю… Давай с тобой вместе подумаем об этом…» И он принялся щипать свою бородку. Следующий урок был посвящен тому же занятию. Вскоре учителя отправили в сумасшедший дом; но это простая случайность. Если бы за подобные дела заточали в клинику, пришлось бы построить гигантский сумасшедший дом для всех евреев мира, ибо все евреи похожи на учителя Менжицкого, даже те, что аккуратно бреются и никогда не читают духовной литературы.

Всем известно, что евреи, несмотря на тщедушие, любят много ходить, даже бегать. Происходит это не от стремления к какой-либо цели, а от глубокой уверенности, что цели вовсе нет. Хороший моцион — и только. Как больные сыпняком, они хотят умереть на ходу. В конечном счете знаменитая легенда о Вечном жиде создана не христианской фантазией, а еврейскими икрами.

Французский поэт Андре Спир[3] в одной поэме рассказывает о беседе своей с землей. Еврей на минуту соблазняется: не осесть ли?.. Какого же бродягу не соблазняли сельский домик, цветник, лейка, запах навоза и душистого табака? Но здесь земля великодушно отказывается — она боится прикреплять такие ноги. Поэма озаглавлена «Непостоянство». Впрочем, это можно назвать и по-другому, хотя бы «Свободой». Увы, нескоро поймут заправские классификаторы человеческих сердец, что между бестолковым лётом птиц и великолепнейшим построением муравейника различие не идей, а физиологии.

На складах (только для экспорта!) найдется немало идей — от Мессии до образцового коммунального хозяйства. Только почему мы все улыбаемся — сумасшедший учитель Менжицкого, поэт Андре Спир, подслеповатый портной из Балты, я и с нами столько же миллионов?.. Скажите, что бы делал вот этот «мужеский портной» в идеальном мире? Он слишком умен, чтобы нянчиться с машиной. На это были способны его прапрадеды в те незапамятные времена, когда они из золота делали не валюту черной биржи, а боготворимую статую. Что касается рая в стиле Руссо, то наш портной недолюбливает квартиры, из которой его так преглупо выгнали. У него хилое тельце и забракованные американским консулом глаза. Притом он боится гусениц.

Все это, конечно, вдоволь печально и ничего положительного бочке меда не сулит, кроме разве нескольких гениев, беспорядка и хлопот. А между тем мед можно было бы сварить, разлить по бутылкам и, «блюдя обычай старины», подавать взамен кислятины типа «Шабли». Утешимся, вспомнив «Советы» ребе Сем Тоба. Мед ведь забывается еще скорее, нежели вино. После него не бывает даже назидательного похмелья. А жажда остается.

1925

ЭССЕ

Тема литературы и искусства занимает существенное и неизменное место в публицистике Ильи Эренбурга (первая опубликованная им в 1911 г. статья — рецензия на книги М. Кузмина «Сети» и «Куранты любви»; последняя из написанных им статей посвящена творчеству К. Паустовского).

Взгляды Эренбурга на искусство не раз, и достаточно радикально, менялись, как правило, вместе с его политической ориентацией. От увлечения эстетизмом и католицизмом он перешел к конструктивизму и культу «вещи», а от них — к борьбе с американизацией (машинизацией) европейского искусства и к романтизму. Что бы ни писал Эренбург об искусстве, это всегда вызывало резкие споры. «За годы войны и революции Эренбург переменил несколько церквей, но в каждой был случайным и нерадивым прихожанином», — заметил в давней книге М. Слоним[4]. Это была реакция на перепады политических и эстетических пристрастий писателя в 1917–1922 годах. Рассматривая его эссеистику на более протяженном отрезке времени, легко увидеть в ней нечто неизменное — заинтересованное, пылкое отношение к предмету, в чем Эренбург всегда оставался поэтом. Эренбург, осуждавший в 1918 г. грубый диктат левых мастеров, и Эренбург, защищавший в 1936 г. Тышлера и Мейерхольда, это один и тот же публицист. Он не был теоретиком, в его статьях об искусстве речь идет о том, что ему лично близко и дорого, но этот страстный, откровенный субъективизм, острота, парадоксальность высказываний придают его эссеистике не только черты яркого, индивидуального стиля (недаром написанное Эренбургом узнается по нескольким строчкам), но и особую содержательность.

Статьи об искусстве 20—30-х гг. входили в сборники публицистики Эренбурга «Белый уголь, или Слезы Вертера» (1928), «Затянувшаяся развязка» (1934) и «Границы ночи» (1936); печатаются по этим сборникам и по т. 7 Собрания сочинений (1966).

Ложка дегтя. Впервые: «Белый уголь, или Слезы Вертера».