Ложись - [28]

— Это ужасно!

— Ужасно!

Только этими восклицаниями они и обменялись. Ничего больше сказать друг другу они не могли. Молчали и снова повторяли одно и то же. Словно пели немую песню, песню смерти, с таким припевом.

Неподалеку от них находилась вторая рота. Стреляли стоя, расположившись цепью. От смерти их отделяла только ненадежная каменная кладка. Солдаты падали навзничь, падали ничком, падали, как подкошенные, или же медленно, постепенно оседая, обдирая о камни щеки, лоб, нос, губы. Струилась, клокотала кровь. Прихрамывая, мимо проходили легкораненые. Раненых тяжело вели под руки. Они с трудом волочили ноги, свисая с плечей товарищей, словно кули с мукой. Других выносили на носилках, как в гробу.

Каменная стена на многих участках была разрушена снарядами. Одна брешь была длиной в пять или шесть метров. И сквозь эту брешь со свистом и ревом неслись пули и снаряды. Эррера съежился, не решаясь пересечь это пространство. Он был бледен и смеялся каким-то истерическим смехом, как в то утро, когда Аугусто задал ему трепку на телефонной станции. Эррера взглянул на Аугусто. Аугусто улыбнулся ему. Погонщик, чуть успокоившись, приложил руку к груди.

— Здорово, Гусман!

Эррера поколебался еще несколько секунд. Затем бросился бежать. Снаряд настиг его на полдороге. Взрыв поднял его в воздух и вновь опустил на землю.

Аугусто в ужасе зажмурил глаза. Снова открыл. Погонщик лежал там же, без ног, приподнявшись на локтях.

— Братцы! — стонал он. — Братцы! «Почему он не замолчит? Уж лучше бы конец!» Голос несчастного захлебнулся, стал далеким, глухим, словно из колодца.

— Ma… ма… ма… ма!

Кровь хлынула из изуродованного туловища. Аугусто снова закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Ему хотелось рыдать от ужаса, жалости и страха. Но глаза оставались сухими и только лихорадочно блестели. Взглянув еще раз на раненого, он увидел, как искромсанное туловище запрокинулось на спину, будто тяжелый мешок. Какой-то сержант неистово призывал санитаров, чтобы те унесли жалкие останки.

Ломас судорожно сжал руку Аугусто.

— Послушай! — выкрикнул или, вернее, простонал он. — Танки! Ползут танки!

Послышался глухой рокот моторов. Очередь взрывных пуль с оглушающим треском пробарабанила по каменной кладке.

Напряжение Аугусто достигло предела. Весь он превратился в комок дрожащих нервов. Он не замечал больше Ломаса. Ему казалось, что он один, совершенно один. Он дрожал, как затравленный зверь, не способный ни думать, ни действовать. И только где-то в глубине, в подсознании, кто-то, подобно младенцу, всхлипывал: «Мама!»

Несколько снарядов разорвались в четырех-пяти метрах от Аугусто. Осколки яростно хлестнули по укрытию. Щебень и камни посыпались в тесную щель.

— Гляди! — показал Ломас на осколок стопятидесятипятимиллиметрового снаряда, который шлепнулся совсем рядом с их головами. Такой осколок мог бы легко раскроить череп.

Аугусто сумел превозмочь охвативший его животный страх. Нервное напряжение спало. Надо было бороться с лютовавшей вокруг смертью.

— Бежим отсюда! Это место пристреляно. Орудийный огонь направлен сюда, — сказал он Ломасу, вспоминая слова командира батальона. И голос его прозвучал решительно, твердо.

— Куда?

— Не знаю, но бежать надо.

— Я останусь.

— Да нас тут мигом накроет.

— Какая разница, здесь или там?

— Я ухожу. Пока, дружище, желаю успеха!

— Тебе тоже!

Аугусто быстро удалялся. Он бежал, пригнувшись, вдоль стены. Возле отверстия задержался. Там стояла лужа крови, которая натекла из Эрреры. Тут снова его сковал страх. «Зачем я побежал? А если вернуться?» Он стоял как вкопанный, на виду у противника, подвергаясь величайшей опасности, как бы отдавшись на милость рвавшихся снарядов. «Вернуться? Бежать дальше? Куда? Куда?» Наконец Аугусто решился. Словно движение Могло его успокоить. Лишь бы что-нибудь делать, куда-то двигаться. «О господи!» Набрав в легкие воздуха, он в несколько прыжков преодолел незащищенное пространство и нырнул под укрытие стены. Побежал дальше. Через несколько метров снова остановился. Присел на корточки. Менее чем в десяти шагах разорвались две гранаты. Взвизгнули осколки. Аугусто бросился ничком на землю, чуть не заорав от ужаса. В этом месте стена на участке четырех-пяти метров тоже была разрушена. Валялись солдатские шапки, вещевые мешки, подсумки с патронами, искромсанные винтовки. Стояла лужа крови, в которой плавал человеческий мозг. Поскользнувшись, он чуть не грохнулся на него. Снова бросился бежать, уже не помышляя об опасности.

Поравнялся со Стариком. Рядом с ним стоял Касимиро. Оба находились под прикрытием стены.

— Что вы тут делаете?

— А что ты хочешь, чтобы мы делали? — ответил Старик.

— Как видишь, с-стреляем, — подхватил Касимиро со смехом.

— А где остальные?

— Всех накрыло. Винтовка Касимиро дымилась.

— С-с-сгорела проклятая! — хихикнул Касимиро и, схватив другую, продолжал стрелять.

Аугусто смотрел на них в изумлении. Это были самые нерадивые солдаты во всем батальоне. А тут они выказывали чудеса храбрости. И еще смеялись. Старик был мужик кряжистый, крупный, тяжелый, с каким-то бесцветным, невыразительным, словно застывшим лицом. Казалось, он всякий раз долго раздумывает, прежде чем шевельнуть губами или сделать хотя бы один шаг. Когда командовали: «Нале-во!» — он задумывался, поворачивался последним и неизменно направо. Он так никогда и не смог усвоить простейшие команды, вроде: «Раз, два, раз, два! Смирно! Налево! Направо! Кругом!» Ему это было решительно не по силам. Он всегда шел своим обычным, размеренным, неторопливым шагом. Лугу сто присел рядом с ними. Касимиро и Стариц улыбались. На нервы Аугусто они действовали, как бальзам. Вдруг Старик сказал: