Ложь - [69]

Двадцатиэтажное, без украшений, белое, как узкая папиросная коробка, поставленная на ребро, здание… – Первый национальный банк… А под ним, на маленькой площади, тесно-тесно стоят плиты старого кладбища. Без загородки, среди живой толпы, в центре города, в шуме и грохоте автомобилей, в вечной городской суете, остались лежать мертвые, – как немое напоминание о бренности людского богатства.

Эти контрасты поражали Лизу. Все было грандиозно, кое-где красиво, но безалаберно, безвкусно, бессистемно, и до жути волновало величие и дерзновение человеческого гения.

– Это все мы построили, – сквозь шум улицы, доносится до Лизы жаргонный голос госпожи Брухман. – Это же все наше. Наши деньги, наша сила, наши способности и умение…

Быстро догорал короткий зимний день. Обедали в Гарлеме, в негритянском квартале, а потом в каком-то баре пили кофе, сидя на высоких стульях у стойки.

– Это же надо по-американски, – настаивала Брухман.

И когда вышли – наступил вечер. Все преобразилось, и еще величественнее и своеобразно красивее стал город. Улицы были залиты ярким, бешеным электрическим светом. Ни в Берлине, ни в Париже Лиза не видела такого разлива света реклам, вывесок, поднимавшихся на громадную высоту, переливавшихся всеми цветами радуги, то погасавших, то снова загоравшихся, вертящихся, ходящих, точно плывущих в воздухе, над домами. Одни мигали, другие каждое мгновение меняли свой цвет и форму, третьи ослепительно ровно горели, освещая вывески и картины реклам…

На Times-square, где еще больше было огней, где рядом, один к другому стояли кинематографы, маленькие театры, бары, рестораны, ночные кабачки, от реклам было светло, как днем. Аршинные буквы, саженные изображения кинематографических звезд, перемежались с надписями названий ресторанов.

– Это же, – поясняла Брухман, – самое веселое место Нью-Йорка. Тут и кинематографы, и танцульки, тут все… Хорошенькой барышне тут можно завести выгодное знакомство. Тут деньги льются, как вода.

Из дверей, через окна, отовсюду слышна была музыка. Играло «радио», в открытые двери было слышно, как били барабаны, раздавалась негритянская экзотическая песня, дышащая зноем ананасных плантаций. Сладкий тенор пел по-английски, пианино и скрипка ему аккомпанировали.

Раньше тут много гавайских гитар звенело, – говорила Брухман, – прямо, как кошки мяукали. Теперь они из моды вышли.

По панелям шла густая толпа, не протолкаться через нее.

И над толпою, – и так казалось странным появление этой черной статуи в одеянии ксендза над праздной, веселящейся толпой, – стоял памятник какому-то проповеднику.

Брухман сказала, с презрительным смешком:

– Этот католический пастор, на этом самом месте, читал свои проповеди. Он думал отвлечь людей от греха… Чудак!..

Усталые, ошалевшие от впечатлений дня, Февралевы и Лиза, наконец, добрались до комнаты, нанятой для них в том же доме, где помещалась мастерская Брухман.

– Ну, вот, мадам, мадмуазель, вы и у себя… Завтра еще не работаете. Вам надо осмотреться и устроиться. А послезавтра мы и начнем. По парижским моделям… О, я вижу, что мы с вами здесь сделаем прекрасные дела… У меня на это опытный глаз и легкая рука…

III

Три широкие, – можно лежать и вдоль, и поперек, – постели. Шкаф в стене, три кресла, крошечный стол… вот и вся меблировка. Затхлый запах пыли, жилья, лампа на потолке, наверху, заливает комнату ровным, неподвижным, мертвым светом и кладет на лица резкие, некрасивые тени…

– Уф, – говорит Татуша, и с размаху кидается на постель. – Наконец мы у себя дома… Я так наелась и так хочу раздеться. И как тут все необычно… Тепло и вместе с тем как холодно!.. Лиза, как думаешь, есть у них культура?..

– Не знаю. Я не разобралась еще, не осмотрелась… Одно могу сказать: женщины, кого мы видели сегодня в ресторанах и баре, тонки, поразительно красивы, и как безвкусно одеты.

– О, мы оденем их как следует, – самоуверенно сказала Наталья Петровна. – Я вижу здесь широкое поле действия. Мы поставим дом Брухман по-парижски. Милая Лиза с ее талантом нам в этом поможет…

– А какая прелесть эта Сара Брухман, – сказала Татуша, – вот ведь, и жидовка, а как приняла, угостила, устроила. Тесновато немного, а неплохо. И, кажется, чисто, и все, что нужно, есть. И какой комфорт. Да, Америка… Комфорт, мама, это – не культура… Культуры здесь нет…

– Я всегда говорила и исповедовала, – отвечая на первую половину фразы дочери, сказала Наталья Петровна, – жиды те же люди. И между ними есть прекрасные люди… Мудрый Эдип, разреши, для чего было Саре так стараться перед нами? Надо думать, что Дуся написала ей, кто мы такие… Не простые, какие беженки. Лиза – генеральская дочь… Ты как думаешь о жидах, Лиза?

Лиза пожала плечами и ничего не ответила.

IV

Она сама задумалась, как же она относилась к евреям?.. В годы, когда в Германии шла борьба, и евреи оседлали немецкий народ, ослабевший после страшной войны, Лиза кончала гимназию. Она была в том возрасте, когда девочки беспричинно, горячо и платонически, влюбляются в кого попало: в артиста кинематографа, которого видели только тенью, двигающейся по экрану, в тенора, в учителя истории, в почтальона… Такою любовью Лиза воспылала тогда к старому профессору Ротшпану.