LOVEЦ - [2]

Надо же, у меня остались ещё с первой четверти прошлого года три листочка, вложенные один в другой: опусы неразлучной троицы из той самой единички, которую … нет, даже не думать, у меня свой класс.

Хотелось хоть как-то увлечь лицеистов Островским. Пьеса «Гроза» в матшколе, разумеется, не бестселлер, но писать монологи от лица персонажей им в принципе нравилось. Однако, в данном случае они, в некотором смысле, превзошли все мои ожидания. Половина работ имела один общий первоисточник, при желании вполне обнаруживаемый, были ещё монологи девочек, – в смысле Кабанихи. Но эти три, – просто психологические портреты авторов. Первая – сухая, логичная, – ни эмоций, ни чувств, ни единой орфографической ошибки. Десять строк компьютерной программы, имеющей некоторое отношение к Борису. Вторую можно было читать только между строк: «Не мучайте меня, поставьте «три» и больше не отвлекайте всякими глупостями от серьёзных и важных дел». Третье же. … Этот ребёнок умеет удивлять. Ещё перед выполнением работы он умудрился с моего соизволения, (сама не понимаю, как) чуть-чуть изменить задание, и писать монолог читателя,– ну да, один из наиболее второстепенных персонажей, по его же собственному высказыванию. Я не стала оценивать эту работу.

«Мне глубоко безразличны все эти вымышленные герои с их мелкими страстями и пустыми душами. Они не способны ни страдать, ни верить, ни быть смиренными, ни гордыми. Мир их ничтожен, разум мёртв, и мне нечего сказать от лица ни одного из них». Вот так. Что делать учителю литературы, который в глубине души иногда думает так же? Игра идёт не по правилам. Или наоборот: самое главное правило учителя – позволить ученику, не боясь, высказать любую мысль. Позволить себе не навязать своих идей, не придавить авторитетом или, хотя бы, не ограничить сверху оценкой.

О, возлюбленные нами, всемогущие оценки! Мы их получаем при рождении: тест на количество верно показанных рефлексов, – и ты уже потенциальный двоечник или отличник по жизни. И, чем ты становишься старше, тем тяжелее вырваться из окружения проставляемых баллов. Мир рабов, где мотивацией любой деятельности служит стимул – оценка. И мы – учителя, следующие после педиатров, выращиваем полноценных его жителей. Оценка – предмет бесконечных споров на педсоветах.

– Давайте их отменим вообще.

– Тогда кто же учиться будет?

– Ходили же за Аристотелем ученики без всяких оценок.

– Ну, мы тут не Аристотели!

А кто? Если не Аристотели, то, что мы здесь делаем? Пытаемся научить тому, чему нас учили? Теми же методами, только с учетом собственного опыта ученичества, не очень– то блестящего и, увы, всякое бывало, не всегда честного. Не давая права юному гению выбирать то, что ему действительно нужно, а посредственности оставаться честной посредственностью. Да и кто, опять же, оценит, кто гений, а кто нет.

О чём думаешь, учитель? Скажи правду, интересен тебе самому твой предмет? Считаешь ли ты его самым важным, красивым, веришь ли, что без науки, которую ты преподаёшь, не выжить? Если нет – уходи! Если да, – ученики сами придут к тебе, и между вами не будет ни стимулов, ни оценок, а только распахнутые двери бесконечных миров. И все эти мысли, разумеется, не вслух, а про себя. Именно, что про себя…

***

Это не предчувствие, а всего лишь ожидание предчувствия, нечто особенное, что мы стремимся продлить, чтобы ощущения стали полными. Это состояние, когда время замирает в объятиях трепещущего пространства. А если сложить всё вместе и перевести на язык тривиальной логики, получится банальная формула: сегодня что-то произойдёт.

Мир замер, прислушиваясь, нет ни ветра, никакого другого движения, даже свет слегка померк, чтобы избежать возможных бликов, и стало непонятно: утро, вечер, или туманный пасмурный день. И всё сосредоточилось вокруг скамьи в парке, на которой сидел человек. На коленях он держал ноутбук, и ничего, кроме быстро сменяющихся сполохов на экране, его сейчас не могло ни занять, ни отвлечь. Растрепанные нестриженные волосы, профиль хищной птицы и чёрный плащ делали его похожим скорее на средневекового алхимика, чем на программиста. Так мог бы выглядеть Нострадамус или Фауст, держащий в руках колдовской фолиант. Но в тёмных зеленовато-ржавых глазах отражался не огонь полыхающих формул философского камня, а какой-то странный набор значков, переменных и ещё, бог весть, чего, что, впрочем, создавало ореол таинственности и неприступности. Его руки исполняли над клавиатурой ритмичный, очень красивый танец, пальцы почти не касались клавиш. Это было похоже на первую любовную ласку.

И уже неизвестно сколько времени за спиной увлечённого работой взрослого стоял подросток. Он вглядывался в монитор, и в его стальных глазах отражалось нечто большее, чем можно было видеть на экране компьютера.

– Вы мне поможете – вдруг произнёс мальчик. И, невзирая на ломающийся голос, фраза получилась твёрдой и уверенной. Но мужчина продолжал свою работу.

– Вы мне поможете.

Вероятно, если бы в этой фразе что-нибудь изменилось, слова или хотя бы тон, эффект был бы прежним. Но она прозвучала, как магнитофонная запись и заставила нарушить затаившуюся тишину ещё одним голосом хрипловатым и резким.