Love of My Life. На всю жизнь - [52]

Глава 32

Весть о моем романе с женатым мистером Паркером распространилась по Портистону с фантастической скоростью. Правда, я не сразу сообразила, почему при моем появлении в магазине посетители сразу умолкали и начинали как-то особенно сосредоточенно изучать выставленные на полках товары.

В воскресенье, когда мы обедали на кухне, атмосфера была настолько тягостной, что я не могла проглотить ни крошки. Мне казалось, что я нахожусь в камере смертников в ожидании неминуемой казни. Мистер Хэнсли сказал, что в церкви молились о спасении моей души. Я была слишком подавлена, чтобы поинтересоваться, называлось ли при этом мое имя. Впрочем, даже если священник пожалел меня и избавил от публичного унижения, все прихожане все равно поняли, о ком шла речь. Мать заявила мне открытым текстом, что для всех было бы лучше, если бы я вообще не появилась на свет. Моя жизнь превратилась в сплошной кошмар. Я чувствовала себя заключенной в смирительную рубашку позора и не видела никакого выхода.

В довершение всего я получила письмо от Джорджи, в котором он сообщал, что ему очень жаль, но он больше не приедет в Портистон и не будет работать на пароме. Ему предложили место бас-гитариста в какой-то новой многообещающей рок-группе. Он писал, что любит меня, что всегда будет помнить обо мне и однажды обязательно напишет песню о нашей любви и назовет ее «Девочка с парома». Прочитав письмо, я спустилась на берег и долго сидела на пляже с бутылкой шерри, наблюдая за тем, как ярко освещенный паром движется по темным волнам, направляясь к острову Сил. Потом меня вырвало на скользкую, пахнущую водорослями гальку. Я не понимала, почему Джорджи не пригласил меня присоединиться к нему. Это бы решило все мои проблемы. (Как потом оказалось, к тому времени он уже встречался с девицей, которая была солисткой их группы. Впоследствии они поженились и жили долго и счастливо.) Учитывая сложившуюся ситуацию, сбежать с ним было бы единственным выходом.

Правда, бывали и приятные моменты. Я получила открытку от Линетт, на которой была всего одна фраза: «Нет ничего непоправимого, а кое-что и поправлять не стоит».

Аннели оказалась настоящей подругой. Она решительно отвергла попытки втянуть ее в процесс всеобщей травли. Я слышала, как она прошипела на ухо одной девице, которая презрительно скривилась при встрече со мной:

— Ты просто завидуешь, потому что ни один мужчина никогда даже не посмотрит в твою сторону.

Родители Аннели тоже старались поддержать меня. Как-то ее отец обнял меня и сказал:

— Выше нос, Лив. Через пару недель люди найдут себе другую тему для разговоров и забудут о тебе. Это лишь издержки жизни маленького скучного городишка.

По непонятной причине от таких добрых слов мне становилось еще хуже.

Через некоторое время, как и следовало ожидать, моя мать получила письмо из школы. Их с мистером Хэнсли просили зайти к директору. К счастью, я была избавлена от необходимости присутствовать при этом разговоре. Я ожидала своей участи в коридоре. Секретарша директора, проявив сострадание, принесла мне стакан воды и предложила подождать в приемной, вместо того чтобы сидеть в общем коридоре, под доской почета, на которой красовались имена самых лучших и успешных выпускниц школы. Написанное золотыми буквами имя Линетт встречалось на этой доске дважды — как старосты школы и как лауреата музыкального конкурса. На стене школы можно было увидеть и мое имя. Только это была стена туалета, а мое имя было написано несмываемым маркером.

Я поблагодарила секретаршу и отказалась, понимая, что в приемной буду чувствовать себя еще хуже, чем в коридоре. Секретарша смотрела на меня с таким сочувствием, что я начала осознавать, насколько плохи мои дела.

Хихикая и перешептываясь, ко мне приближались девочки лет одиннадцати-двенадцати. Глядя на их ободранные коленки, видневшееся из-под темно-синих форменных юбок, я попыталась улыбнуться. Всем своим видом я хотела показать, что меня вызвали к директору, чтобы похвалить, вручить какую-то грамоту или еще что-нибудь подобное.

Наконец меня позвали в кабинет. Он был огромным. Из многостворчатого окна открывался вид на розовую клумбу. Окно было открыто, и я сразу почувствовала запах навоза, которым садовник удобрял цветы. В косых солнечных лучах плясали пылинки.

Мать плакала. Ее веки и ноздри покраснели. Она промокала слезы скомканным платочком. Рядом с каменным лицом сидел мистер Хэнсли. Он выглядел еще гаже, чем обычно. Напротив них, за большим деревянным столом, сидела директор школы. Раньше мне не приходилось видеть ее так близко. Я не относилась к числу учениц, которых вызывают к директору. С одной стороны, я не была отличницей и ни в чем другом тоже не преуспела, с другой — мое поведение было не настолько плохим, чтобы удостоиться выговора из уст директора школы. Она показалась мне очень старой, хотя сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что ей было лет пятьдесят с небольшим. Кожа на ее лице и шее была мягкой и дряблой, но серебристо-седые волосы, уложенные в прическу, выглядели монолитом, из которого не выбивался ни один волосок. Я уже не помню, что именно она говорила, но все сводилось к тому, что меня исключают из школы. Мистер Паркер, судя по всему, был близким другом председателя совета попечителей. Он внес щедрое пожертвование на строительство нового школьного корпуса. Мое неблаговидное поведение стало достоянием общественности, и школа просто обязана должным образом отреагировать. И так далее, и тому подобное. Мать сопела и шмыгала носом. Мистер Хэнсли сидел как чурбан. Директор спросила меня, раскаиваюсь ли я в содеянном. Я кивнула.