Лошадиный остров - [2]

— Привезите мне жирного окуня, — попросила мать, провожая нас до порога.

Мой дом мы покинули нагруженные едой и добрыми советами, с которыми можно было плыть хоть до самой Америки.

От нас мы пошли к Пэту. Он жил еще дальше от деревни, чем мы. Дома у него была только старая бабушка. Она взглянула на узелок с едой, вынула изо рта трубку и сказала:

— За угрями собрались, я вижу. Слыхала, слыхала, что Голландец скоро придет. Глядите в оба, не то угорь-то ногу оттяпает. — И, довольная, засмеялась, как закаркала, словно очень обрадовалась.

Пэт подошел к горке и взял с верхней полки миску. Бабушка перестала смеяться.

— Поставь на место, сынок, — сказала она тихо, — не то скажу твоему отцу, где ты был в субботу вечером.

Пэт молча поставил миску. Старуха опять засмеялась, на этот раз беззвучно, потом, вздохнув, сказала:

— Ладно уж, возьми парочку. Но ни одного больше.

Пэт протянул руку, опять взял миску, достал два яйца и поставил миску на место. Старуха вдогонку прокричала нам хриплым голосом:

— Поймай мне краба, сынок! Я очень люблю крабов!

Пэт обещал поймать. Мы вышли из дома и помчались вниз по холму, как два диких жеребенка. Пэт только у пристани вспомнил про яички. Осторожно вынул их из кармана; к счастью, только одно треснуло.

— Как это она узнала про субботу? — спросил я.

— Она все знает, — сказал Пэт. — Никуда из дому не выходит, а обо всем первая узнает. Но я догадываюсь, кто ей рассказал про субботу.

— Кто? — спросил я небезучастно: в тот субботний вечер я был вместе с Пэтом, и мне тоже не очень-то улыбалось, что мои домашние могут об этом проведать.

— Известно кто, — заметил с досадой Пэт, — Майк Ко́ффи, вот кто. Я так и вижу: сидит на лавке у очага против бабки, в руках кружка чая с самогоном и роняет слезы в золу. «О, миссис Конрой! — Пэт так похоже передразнил льстивый, вкрадчивый голос Майка, что я невольно рассмеялся. — А если бедный мальчик сорвался бы со скалы и камнем упал в море? Страх-то какой! И зачем ему эти яйца чаек? О, миссис Конрой, непременно пожалуйтесь его отцу. Пусть отучит его лазить по таким скалам».

— Точь-в-точь Майк, — сказал я. — Только, по-моему, она не будет жаловаться отцу. По лицу видно. А почему ты думаешь, что это Майк?

— Когда мы повисли на том выступе на середине подъема, Майк как раз проплывал под парусом в нескольких ярдах от нас.

— А я от страха ничего кругом не видел, — признался я.

— Вечером я с ним столкнулся на пороге нос к носу. Он уже уходил от нас. Бабушка потом весь вечер потирала руки и посмеивалась. Я все ждал, когда она улучит минуту и выскажется.

Пэт говорил об этом спокойно. Они с бабушкой постоянно воевали, и, хотя она порой немало докучала ему, всерьез они никогда не ссорились.

— Ты думаешь, она не скажет отцу? — с сомнением переспросил Пэт.

— Она ведь тоже Майка не любит, — сказал я. — Терпит его только потому, что он ей новости на хвосте приносит.

Майка Коффи мы не любили не только из-за его длинного языка. Он владел большой черной шхуной водоизмещением двадцать тонн, трюм которой представлял собой настоящую плавучую лавку. Чего только там не было: чай, крупа, мука, сахар, мясо, рулоны материи, сбруя. Вместе со своим сыном Энди он объезжал острова вдоль всего побережья от Керри до До́негола и был частым гостем на Инишроне. Энди, длинный рыжий дохляк, в присутствии отца говорил не иначе как шепотом, хотя уже и сам давно мог бы быть отцом. Майк был ростом поменьше и поплотнее, его подернутые сединой волосы вились мелким барашком. Никто никогда не видел его без черной плоской кепки на голове и подленькой ухмылки от уха до уха, открывавшей все его щербатые зубы. Говорили, что ни на одном острове у них нет ни одного настоящего друга; однако они без смущения входили в любой дом, точно всюду были желанные гости. Просто у хозяев не хватало духу их выгнать.

Они шли сразу на кухню. Майк выбирал самое удобное место и садился спиной к свету, чтобы лицо оставалось в тени. Больше всего он любил кресло-качалку. Подождав, пока сядет отец, Энди издавал короткий, похожий на блеяние просительный смешок, неслышно проскальзывал к очагу, садился на лавку и протягивал к огню свои тощие ноги. Не успев толком сообразить, какие гости пожаловали, хозяйка уже заваривала чай и резала сладкий пирог для этой непрошеной парочки. Ночевали они всегда на шхуне. Сейчас она стояла на якоре у причала, и, конечно, в самом лучшем месте — возле сходен. Ни отца, ни сына поблизости не было видно. Пэт сказал, что они, наверное, пошли по домам, понесли чай хозяйкам.

Пэт еще раньше успел погрузить в лодку две бочки для угрей. Мы побросали на дно к бочкам узелки со снедью и прыгнули сами. Было время прилива, и планшир лодки был вровень со стенкой причала. Я оттолкнулся веслом, принайтовленным к планширу. Пэт поднял парус. Минута-другая, и мы заскользили между соседних лодок, устремляясь в открытое море. Обогнули мол, и я увидел отца: он пришел на берег с нашего дальнего поля и махал нам вслед.

Был чудесный ясный, солнечный день. Мелкие тугие волночки легонько били о борт. Парусник не шел, а летел, едва покачиваясь с борта на борт. Мне хотелось петь от восторга. Высоко в небе ветер расчесывал облака, и они тонкими белыми прядями выстилали голубое небо. Когда мы отошли с полмили в сторону прибрежных скал материка, Пэт принайтовил руль и подсел ко мне.