Лоредана - [4]

Прежде чем рассказать вам о моем браке с Марко из семьи Контарини, да упокоит Бог его растерзанную душу, я хочу упомянуть кое о чем, что случилось раньше. Моя юность — словно чистая страница, меня, как и всех девушек из верхнего города, учили хранить честь и добродетель, хранить чистыми, как снег, те места, где у Квирины был дефект. Я не могу не говорить об этом, если хочу быть искренней. Родственники твердят о чести, священники — о добродетели и праведных поступках, но для девушек суть всех этих слов сводится к одному: нельзя позволять ни одному мужчине, кроме мужа, коснуться этих мест, сокровища нашего тела. Мы готовы беспрекословно слушаться и внимательно беречь нашу добродетель, и позже вы увидите, почему я так сержусь из-за этого. Как вы думаете, отчего незамужние девушки в Венеции ходят по улицам такими укутанными, что приезжие немцы и другие иностранцы не могут понять, как это мы вообще видим землю, по которой ступаем? Что ж, вы, конечно, знаете ответ лучше меня, но все же придется об этом сказать. Мы, словно сокровищницу Сан-Марко, укутываем наше целомудрие, и поэтому мои первые заботы были связаны исключительно с определенными частями тела, остальное пришло потом: мессы по воскресеньям, пожертвования в церкви, помощь разорившимся благородным семьям или даже беднякам из нижнего города, кстати, знаете ли вы, что только женщины постарше ходят туда без сопровождения, но не молодые и незамужние?

Наш отец приглашал монахинь, которые учили нас с Квириной читать и писать, а одна наша тетушка, которая обожала числа, прекрасно показала нам, как вести счета. Это было очень интересно, я с радостью занималась этим, но что до книг, мы читали по большей части религиозные сочинения, такие как «Цветок Добродетели», «Зеркало Креста» и еще что-то о хорошем поведении, а потом какие-то безвредные повести и стихи. Я говорю вам обо всем этом, чтобы показать, как мое представление о добродетели, словно математическая задачка, постепенно свелось у нас к той простой мысли, что мы должны блюсти наши скрытые сокровища. Уже тогда я спрашивала себя: неужели это все, что они имеют в виду, когда говорят о добродетели и целомудрии? Я знаю, эти мои слова о срамных местах вульгарны, но мне все еще горько, ибо позже, после моего ужасного замужества и после того, как я начала думать по-настоящему, я стала понемногу понимать, что девушек держат в неведении, что они совершенно невинны и ничего не умеют, разве только шить и наряжаться, сплетничать и командовать прислугой, да делать то, что им говорят. Зачем с нами так поступают? Девушкам тоже надо кое-что понимать. В юности я знала слишком мало, чтобы чувствовать недовольство, и я слишком боялась отца, была слишком почтительной (что, в общем, одно и то же), чтобы задавать вопросы. Но вот сейчас я подумала, вы ведь можете решить, что мне все это внушил брат Орсо. Нет, мы никогда не говорили о таких вещах, никогда. У нас было так мало времени, Боже мой, что хочется рыдать. Мне придется ненадолго прерваться.

Теперь я собираюсь написать о постыдном случае из моей жизни, который объяснит вам в точности, что я имею в виду, когда говорю о том, что мы невинны и неопытны, а ведь из невинности может родиться и грех. Мы с Квириной обычно ходили к исповеди по субботам каждые шесть-семь недель; до того, как умерла матушка, мы ходили с ней и с горничной, затем с нашим отцом сиром Антонио, а потом просто с двумя служанками, потому что отец стал очень занят. Я думаю, священник только и ждал, чтобы мы пришли к нему только со служанками, потому что однажды в субботу, примерно через год после того, как у Квирины обнаружили дефект (да, должно быть, прошел год или чуть больше), пришла моя очередь исповедоваться, а вы знаете, что обычно говорят на исповеди девушки в этом возрасте — всякие пустяки о том, как они на кого-то рассердились или обиделись. Итак, закутанная почти до самых глаз, во всех покрывалах и головных уборах, как и положено девушке моего положения, я прошла на обычное место, преклонила колени и начала говорить. Был тихий день, и в той части церкви никого не было, кроме Квирины и двух наших горничных, которые стояли позади на некотором расстоянии. И вот что произошло. Я исповедовалась священнику уже не помню в чем, как вдруг, не произнеся ни слова, не издав ни звука, отец Людовико — так его звали — сунул мне в лицо некий предмет, какого я раньше не видела. Он был прямой и торчал прямо в мою сторону. Я была так напугана, что мое горло сжалось, как кулак. Я пыталась что-то сказать, думаю, я хотела закричать: «Нет», — но не смогла, я стояла на коленях, а он, проворно, словно ящерица, сунул эту штуку мне в руки, которые были сложены для молитвы, и из нее что-то брызнуло мне на руки и на грудь. Я не поняла, как это произошло, хотя эта штука была прямо перед глазами, так что я видела ниточки сосудов, и складки, и маленький глазок посередине. Затем он прорычал: «Теперь иди, хе-хе, но если ты скажешь хоть кому-нибудь, будет скандал, а ты ведь не хочешь новых скандалов в своей семье?» Он уже прятал свой предмет под рясой, между волосатых ног, кусая губы и хмурясь, словно ругал кого-то. Мне будто дали пощечину, я поднялась смущенная и сердитая, нет, это мне сейчас так кажется. Тогда все случилось так быстро, что у меня не было времени сердиться. Я была потрясена и испугана, и я поплотнее закуталась в накидку, чтобы спрятать его дьявольскую жидкость, и поспешила домой, а Квирина и служанки плелись позади. Мне пришлось смывать эту клейкую массу с ладоней и с накидки, и мне казалось, что мои руки в грязи, и я потом ненавидела эту накидку, потому что она вызывала во мне стыд, и до сих пор я вижу, как оттираю в холодной воде эти гнусные пятна.