Лондонские поля - [77]

— Что касается враждебности к тебе, — сказала Хоуп, — то он, по-моему, отказался от объяснения ее с точки зрения фрейдизма.

— Мне тоже так показалось. Но я бы предпочел Фрейда. Предпочел бы, чтоб Мармадюк относился ко мне плохо по каким-нибудь фрейдистским причинам. Не по душе мне, что я не нравлюсь ему только лишь потому, что не нравлюсь. С какой это стати я должен ему не нравиться? Ведь все это время я относился к нему так хорошо, что в это даже трудно поверить.

Гай повернул голову. Хоуп бесстрастно глядела на запруженную автомобилями улицу. С некоторой осторожностью он пару раз потрепал ее по колену. Последнее настоящее объятие было, по сути, инсценировано для нужд этого самого доктора — объятие парамедицинское, объятие как необходимая часть обследования. Дома, на кухне, Гай обнял Хоуп под внимательным взглядом доктора. Как и было предсказано, Мармадюк бросился через всю кухню и вонзился ему зубами в икру. Выполняя предписание терпеть, Гай терпел и не выпускал Хоуп из объятий до тех пор, пока Мармадюк не принялся колотиться головой о плиту.

— Давай вернемся к вопросу о свежем воздухе, — сказал Гай. — Или к вопросу о получасе. — Имелась в виду та установка Хоуп, из-за которой у них возникало больше всего разногласий: Мармадюку не разрешалось находиться вне дома более получаса в день. — Доктор, похоже, считает, что и час вполне безопасен.

— Ничего подобного. Он лишь сказал, что такой срок следует рассматривать как терпимый.

— Но ведь это заточение! Дети так любят порезвиться… Может, хоть сорок пять минут? Ему свежий воздух ох как нужен.

— Нам всем он нужен. Но его нигде нет.

Да, его нигде нет. И объяснить, почему его нет, трудно. Трудно оправдаться — перед молодыми (думал Гай), перед теми, кто явится после. С чего тут начать? Н-ну… мы подозревали, что, возможно, придется пойти на какие-то жертвы — потом, позже — за то чудесное время, что было у нас… все эти баллончики с аэрозолями и упаковки с автоподогревом для всякого съедобного мусора. Да, мы знали, что за чудеса эти придется платить. Положим, разрушение озонового слоя кажется вам платой несколько чрезмерной. Но не забывайте о том, как славно благодаря этому жилось нам: благоухающие подмышки, свежайшие гамбургеры. Хотя, пожалуй, мы могли бы обойтись шариковыми дезодорантами и стирофомом[43]…

— Смотри! — крикнули оба в унисон, совершенно по-детски. Они спускались по Бэйзутер-роуд, а возле парковой ограды стояла, дрожа, больная белка.

Гай и Хоуп рассмеялись — друг над другом, над самими собой. Ведь они крикнули: «Смотри!» — чтобы порадовать Мармадюка. Ведь там была белка! Прислонившись к стволу дерева, она тужилась, чтобы ее вырвало, глядя на них так, словно просила прощения. Мармадюка, однако, в машине не было. К тому же Мармадюк все равно не обрадовался бы, поскольку он не проявлял никакого интереса к животным — разве только как к новым предметам, которым можно причинить какой-нибудь вред или, с их помощью, как-то навредить себе самому.

Как только пробило семь, Гай позвонил Николь по таксофону, обнаруженному им в вестибюле гостиницы для бездомных в Илчестер-Гарденз. Мексиканская закусочная была уже закрыта, но охота на действующие телефонные автоматы стала для Гая Клинча своеобразным хобби. Таким способом Николь продолжала знакомить его с жизнью. Он держал наготове горсть монет, а за спиной у него гуськом проходили целые семьи, осторожно неся тарелки со скудным ужином. Как видно, кухня располагалась в подвале, и каждый ел у себя в номере. Острая жалость перехватила Гаю горло, когда он повернул голову. Полторы рыбных палочки? И это — для растущего парнишки? А матери тогда, скорее всего, приходится…

— Алло? — сказал он, изо всех сил прижимая трубку к уху. — Алло? Алло?.. Николь?

— Гай? Подождите, — сказал голос. — Это не я.

— Алло?

— Это запись. Простите, но я — я не доверяю себе, не могу себе позволить говорить с вами напрямую. Не доверяю своей выдержке. Понимаете… Дорогой Гай, спасибо вам за все те чувства, что вы во мне пробудили. Чудесно было узнать, что я способна такое испытывать. Отныне восприятие мое станет намного живее. И на Лоуренса я взгляну иными глазами. Любовь моя, если бы… Но мне кажется, что будет крайне легкомысленно следовать тем путем, который предвещает так мало добра. А мы ведь стремимся именно к этому, правда? К добру? Я никогда вас не забуду. Мне придется просто — но нет, это не важно. Никогда не пытайтесь снова связаться со мной. Никоим образом. Если у вас есть хоть капля нежности ко мне — а мне кажется, что есть, — тогда вы поймете, насколько окончательно и бесповоротно это мое решение. Если только вам доведется узнать что-нибудь о моей подруге и Малыше… тогда, может быть, пришлете весточку? Я вас никогда не забуду. И вы тоже — вспоминайте меня. Хоть изредка… Прощайте.

Раздались гудки. Послушав их какое-то время, он шепнул:

— Прощай.

Девятью часами позже, в четыре утра, Гай перевернул страницу и прочел:

— Вот ветер взъярится, Вот снег закружится, И Птенчик заплачет: О, где же тепло?

Мармадюк оторвал взгляд от современного издания «Доброй ночи, Луна»