Лондонские поля - [183]

— Говоришь по-английски?

Он быстро кивнул.

— И откуда ты? Из Японии, ясно, но — Хонсю, Кюсю, Сикоку?

— Хонсю.

— Токио, Киото, Нагоя, Йокогама, Нагасаки?

— Уцомония.

— Как?

— Уцомония.

— У нас долго прожил, а, Пол? Скажи, не таись. Ты знаешь, что я подразумеваю под Энолой Гей?

Он быстро кивнул.

Какое-то время она смотрела на черный пушок над его верхней губой, затем повернулась к нему спиной, окутанной белым мехом, и обратилась к Киту:

— Правда, смешно, милый?

Кит, казалось, готов был с нею согласиться.

— Все вечно талдычат, что японцы не такие, как мы. Отличаются от нас. От тебя, от меня. Очень отличаются. Больше, чем черные. Больше, чем евреи. Даже больше, чем вон та маленькая тварь. — Она указала на корчащегося при мочеиспускании «дояра», который ничуть не оскорбился. По-прежнему полностью поглощенный своей одинокой драмой самоистязания, он поднес руку к залитому слезами лицу и изменил стойку — теперь он походил на человека, собирающегося усесться на высокий табурет.

— К этому вопросу мы, разумеется, должны подойти в свободном и пытливом состоянии ума. Я имею в виду, в конечном счете, насколько именно отличны от нас — в духовном, в человечном смысле, — сказала она, поворачиваясь обратно, — они, эти долбаные обезьяны?

Пол Го помедлил. Потом улыбнулся.

— А теперь ты скалишь зубенки? Но этого никто не понимает.

Последние слова прозвучали в удивительной тишине, тогда как в помещении позади кое-что изменилось. Там снова появился мужчина в цветастой рубашке; были и другие наблюдатели. Тогда, не теряя времени, Николь процокала по полу обратно, открывая на ходу сумочку. Она одарила Кита поцелуем, «Раненой птицей», и заботливо вытерла ему рот бумажной салфеткой. Отступив назад, она окинула его всего взглядом, полным любви.

— Кит, твоя рубашка! Ты, должно быть, немного измял ее в машине!

Она наклонилась, расправляя топорщащийся искусственный шелк. Наклонилась ниже.

— …На колени, девочка, — спокойно сказал Кит.

Итак, это было необходимо: чтобы прозрачные ее чулки соприкоснулись с другим сиянием — сиянием туалетного пола. Николь опустилась на колени. Она одернула книзу кромку рубашки и, намочив палец, убрала какой-то пушок с вертикальной полоски его брюк. Сказала:

— Победи, Кит. Разделайся с вызовом этого — этого хибакуси. И приходи ко мне завтра. У меня для тебя еще денежки будут… Ты — мой бог.

— Вставай, девочка.

Пол Го прошел мимо них. Даже бедолага «дояр» натужно оторвался от писсуара и направил свои стопы к выходу. Кит задержался ненадолго, глядя на нее и кивая головой. Но последней оттуда вышла она.

Гай обходил паб дозором; нос его был вопрошающе выставлен вперед, а нерешительный рот трогала то искривленная улыбка, то подрагивающая усмешка. Весь «Маркиз Идендерри», вся эта пещера, полная кожи и стекла, накренилась в сторону, и содержимое ее готово было вывалиться на улицу, по направлению к поднятой доске, к утоптанной площадке с линией метания.

Над толпой возвышался один лишь мужчина в пурпурном смокинге; возможно, голос его не был наихудшим голосом всех времен и народов, но, конечно же, был наихудшим из известных поныне (сущий кошмар развязной помпезности). Голосом этим он возглашал: «Итак, позвольте поблагодарить вас за ту признательность, которую вы любезно выражаете нам за то, что это состязание мы сегодня проводим именно здесь…» Гай различил Дебби и — точно ли? — Петронеллу, вставших рядышком на стол, в нескольких футах от колышущегося вала голов и плеч. Он опасался, что проявил себя изрядным увальнем в общении с Китовым гаремом; вел себя в высшей степени неуклюже; они, казалось, видели его насквозь, и все его тщательно сформулированные вопросы насчет того, кто где живет да кто чем занимается, глаза им ничуть не застили; тем не менее, ему удалось-таки обмолвиться с Энэлайз парой слов о театре. Он вытягивал шею, он щурился и отчаянно нуждался в Николь — по-детски, как будто он потерялся где-то посреди торговой улицы и жаждал, чтобы кто-нибудь из суетящихся вокруг манекенов вдруг замедлил шаги и, смягчаясь, обрел милые черты той, кого он только и любит. Она, должно быть, все еще в дамской комнате, подумал Гай, сам отправляясь в мужскую.

Он не мог представить себе, что Николь захочет наблюдать за всем матчем — или хотя бы за частью его, — а потому вернулся к их столику, чтобы ждать ее там. Многие другие тоже пережидали матч внутри, занятые выпивкой, тисканьем или драками.

Он опустошил свою кружку и, моргая, стал смотреть на толпу. Затем почувствовал легкое прикосновение к своему плечу и с прощающей улыбкой обернулся, чтобы столкнуться лицом к лицу с подлинной человеческой развалиной — с Триш Шёрт.

— Ох! Что с вами такое?

Она неотрывно глядела в никуда, пока он помогал ей усесться; она глядела в никуда — или, может быть, она глядела в собственные свои мысли, в собственный внутренний мир. Перед ним была блондинка, с которой давным-давно произошло все, что только может произойти с блондинкой. Меж тем как рокот толпы, следящей за состязанием, постоянно усиливался, словно некий дартсовый ливень, Триш Шёрт с неизмеримым трудом сумела выговорить: