Ломоносов в русской культуре - [38]

Эта концепция, однако, не является ни единственной, ни в полной мере адекватной, т. е. охватывающей хотя бы основные факты.

Еще в первой половине XIX в. была сформулирована прямо противоположная точка зрения – в книге, которая стала нашей первой напечатанной историко-литературной монографией и почти не привлекала внимания специалистов. Автор этой книги, С. Н. Глинка, выразил категорическое несогласие с мнением «тех писателей», которые считали, что «Сумароков был врагом Ломоносова»: «Сумароков и Ломоносов в одно время и на различных поприщах нашей словесности преобразовали Славяно-Русский язык». а «авторское самолюбие, <…> подстрекающее соревнование <…> не означает ни злобы, ни ненависти» (Глинка 1841, 1, 78); далее Глинка разъяснял, что во все времена «находятся так называемые добрые люди, которые или из зависти или для забавы бросают яблоко раздора <…> между писателями <…> (Глинка 1841, 1, 79)» и заканчивал первую часть своей книги прекраснодушно-наивным обращением к читателям: «Не будем из разделять: они оба родоначальники новой русской словесности <…>» (Глинка 1841, 1, 197). Во второй части он вновь подчеркивал: «Изобретение новой русской словесности есть нераздельное творение и Сумарокова. и Ломоносова <…>» (Глинка 1841, 2, 3); ср.: «Сумароков и Ломоносов нераздельно изобретали слог новой словесности <…>» и «пролагали ход новой нашей словесности, <…> преодолевая все преграды» (Глинка 1841, 2, 8, 10); ср. еще: «ни у Сумарокова, ни у Ломоносова нельзя оспоривать первенства в изобретении нового слога нашей словесности: оно нераздельно и непосредственно принадлежит им» (Глинка 1841, 2, 38). Следуя этому мнению, Глинка старается смягчить (иногда крайне наивно) или даже исключить из рассмотрения любые, даже обоснованные, представления о приоритете одного поэта перед другим; ограничусь одним примером: «Ломоносов первый написал торжественную оду на взятие Хотина. Но он и Сумароков вместе, без всякого сношения друг с другом заимствовали ямб из германской поэзии. Гюнтер служил им в том образцом» (Глинка 1841, 1, XIII).

Литературная репутация Глинки – это репутация чудака; его книга о Сумарокове, посвященная Екатерине II и А. С. Шишкову, казалась вопиюще архаичной, либеральное академическое литературоведение ее не замечало, потом ее забыли вовсе.

Возможно, настало время о ней вспомнить: в последние три десятилетия появился ряд исследований, побуждающих к этому хотя бы в порядке уточнения историографической перспективы – при том, что их авторы об этой книге по традиции не упоминали.

И. З. Серман выступил со статьей «Ломоносов и Буало»; здесь, впервые после Л. В. Пумпянского, с нажимом был акцентирован интерес Ломоносова к Малербу и в еще большей мере к Буало, прежде всего к его концепции высокого, к идее «священного пианства», к спору французских поэтов о языке Библии, который Ломоносов учитывал и своеобразно переосмыслял, создавая свою теорию трех штилей (Серман 1983, 472, 474, 477 и др.).

Второй, не менее симптоматический текст – предисловие В. М. Живова к составленному им сборнику ранних работ Г. А. Гуковского по истории русской поэзии XVIII в. Здесь с неожиданной резкостью, но вполне справедливо заявлено, что Гуковский «в угоду тыняновской схеме преувеличивал несходства противников [т. е. Ломоносова и Сумарокова], игнорируя европейский контекст полемики <…>, ясно показывающий, что оба автора исходят из одной и той же совокупности эстетических идей», т. е. воззрений «школы разума» (Живов 2001, 15). Эта точка зрения, обратившая на себя несколько полемических замечаний рецензентов (см., в частности: Осповат 2001; Дзядко 2002), не кажется более экстравагантной, чем «традиционная» и, безусловно, заслуживает отдельного обсуждения (впрочем, она не была развернута В. М. Живовым в специальное исследование).

Если попытаться соотнести концепции Сермана и Живова, получается чрезвычайно любопытная картина: с одной стороны, Ломоносов и Сумароков апеллируют к Буало (пусть и к разным аспектам его концепции), с другой – к немцам, к Гюнтеру, к «школе разума». Если наблюдения исследователей справедливы (а у меня нет серьезных оснований в этом сомневаться), то тогда Ломоносов и Сумароков и в самом деле не столько антагонисты, сколько поэты, действовавшие в одном направлении, по-разному интерпретировавшими один и тот же, причем одинаково важный для каждого из них европейский литературный материал (разумеется, эти различия не могут игнорироваться).

Через два года после статьи Живова вышла в свет заметка М. Л. Гаспарова, который показал, что «собственные оды Сумарокова развертываются ничуть не более связно и логично, чем оды Ломоносова. И те и другие строятся одинаково – из блоков по нескольку строф: зачин, концовка, в кульминации – картина («я зрю», в небесах является Бог, или Россия, или Премудрость, или Петр I, и гласит величие адресата оды), в промежутках – изображение России (часто), изображение государыни (редко), иногда воспоминание о ее воцарении, всегда изображение торжества и ликования, при надобности – картины войн или апофеоз наук. Все эти темы переходят из оды в оду и лишь каждый раз монтируются в ином порядке и пропорциях, у Сумарокова нимало не логичнее, чем у Ломоносова <…>. Оды Сумарокова могут казаться более цельными разве что потому, что они короче, то есть легче охватываются вниманием. Более того: когда Сумароков перерабатывает первые, пространные редакции своих од для «Разных стихотворений» 1769, а потом для «Од торжественных» 1774, то он немилосердно их сокращает <…> без всякого внимания к композиционной связности: ода превращается в россыпь изолированных строф. Как, критикуя Ломоносова, Сумароков сортировал его строфы на хорошие и плохие, так критиковал он и себя и отбрасывал непонравившиеся строфы, ничем их не заменяя