Ломоносов: поступь Титана - [5]

Офоня на окрестности не глядит — надивовался прежде. Его худощавое с глубоко посаженными глазами лицо сосредоточено. Он не мешкая приступает к обустройству. То же велит делать и напарнику. Надо расседлать лошадей да пустить их пастись. Да отпускать далеко не след, мало ли. Чего он остерегается в этом пустынном месте, Офоня не объясняет. То ли сам не знает, то ли не до того. Потом надо заняться припасами. Тут в затинке есть расщелина, где все лето не тает лед. Значит, лучше снести торбы переметные туда. А следом, покуль не столь жарко, надо заняться каменьями — собрать заделье на вечер.

Неотложные хозяйственные дела наконец сделаны. Пора приступать к главному. Худощавое лицо Офони проясняется, он оглаживает растрепавшуюся бороду, снимает с головы колпак и осеняется крестом.

— Господи, блаослови.

По первости Михайла неотступно следует за Офоней. Тот бредет по кромке мысового кряжа, окидывая скальник и каменные россыпи цепким приметливым глазом. То ногой ковырнет, то согнется в пояснице, аки на молитве, только что бородой камешника не задевает, а то и на колени опустится, да не сразу, а постелив дерюжку, — иначе никаких портов не напасешься.

— Гли вот, — раскрывает Офонасий ладонь, глаза его, просветленные солнцем, загораются старательским блеском. — Этта горна зелень.

— Зелень? — дивится Михайла. Неужто из этого не шибко красовитого на погляд сколыша сотворится вапа, которая на иконе обернется листвой али краем ризы? Но не успевает он высказать свое сомнение, как камушек исчезает в Офониной торбе.

— Горна, горна… — машинально повторяет Офоня, а сам озабоченно оглядывает невысокую скальную стенку. Глаза его выхватывают тот же самый тускловато-зеленастый цвет: — Во!

Развязав крошни — плетенную из корешков сосны котомку, — Офоня вытаскивает зубило, а из-за кожаного пояса — увесистый молоток. Что он собирается делать — догадаться нетрудно: околку. Но прежде чем приступить к делу, трудник обеими ногами ощупывает карниз: место тут невысокое, да на каменьях, оскользнувшись, и с сажени можно убиться.

Возле стенки Офоня топчется долго. Прищуривая глаза, он с оттягом бьет молотком по зубилу. Сколыши отлетают мелкие, камень — не глина, да добро хоть такие добыть удается. Михайла зорко примечает, куда они падают, и, ползая по камешнику, собирает зелень в мешочек.

Дальше на гребне Офоня находит слойник слюды. Слюда синяя, непроглядная. Это не «мусковит» — околенная слюда, за коей на Холмогоры да в Архангельск голландцы да немцы жалуют. От такой в избе кромешные потемки будут. Неужто Офоня не смекает? Михайла для убедительности подносит кусочек слюды к глазам: через нее можно без опаски глядеть на солнышко. Зачем такая?

— А заместо лазаря, — отслаивая слюду от матерой породы, кряхтит Офоня. — Лазорита, значит. Смекаешь?

Лазурью сияют небесные ризы, лазурью сверкает вода Онего, лазурью полнятся Текусины глаза.

— Аха, — кивает Михайла. Однако в толк взять не может. Ведь лазурь, он слышал, везут из дальних краев, аж из самой Индии.

— То так, — подтверждает Офоня. — Только не про нас она… Дорога больно. А эвон наша… Насбираем этой синюхи, после крошонок из нее накрошим, а заместо простокиши… — озабоченное лицо трудника внезапно оживляет улыбка: — Ндравятся тебе крошонки с простокишей? — Михайла недоуменно пожимает плечами. — А мне дак ндравятся…

— Ну, — напоминает нетерпеливый Михайла, — а что заместо простокиши?..

— Заместо-то? — Офоня отщипывает ножом слой слюды. — Щелоком ее нать обдать.

— Ну?

— Вот синь-лазорь со слюды энтой и потекет…

Рудознатец Офонасий идет дале. На том же кряже он сыскивает спекшиеся кусочки бурого цвета.

— Сгодится в чернилонку, — роняет он, — на рудую иншию.

Михайла справляется о названии катыша. На это Офоня разводит руками:

— Бают, черлень. Токо, ведаю, сие не черлень. Черлень — жучишка такой, аки майский… В Малороссии имают. А этта нет…

Еще Офоня подымает гладкий величиной с кулак камень бело-голубого цвета.

— Этта оманка, рогова обманка, — поясняет он. — С ее голубель сцедим… Тоже щелоком…

Мало-помалу Михайла начинает смекать, что к чему. Поисковый раж незаметно уводит его от Офони, а тот и не треножит отрока. Парень толковый, берег большой — знай себе гни поясницу да гляди в оба. Офоня бредет по мысовому кряжу, а Михайлу все больше тянет к урезу. Там в воде камешник ярче да красовитей. На солнышке-то иной, едва поднимешь, пригаснет, но пока мокрый — глаз от него не оторвать.

На пути Михайлы — громадные валуны, оглаженные волнами. Он закидывает на один из них ногу, подтягивается, встает на колени, ползет, придерживаясь руками, по наклонной плоскости. Под ладонями явственно угадываются выбоины. Он переводит взгляд на камень и вдруг замирает. На поверхности валуна, обдатого легким прибоем, проступает рисунок. Это рыба. По узкой вытянутой голове, зазубринам на хребте и длинному, как у акулы, хвостовому плавнику Михайла догадывается, что это осетр — таких рыбин батька, бывало, привозил домой к престольным праздникам. А еще Михайла замечает изображение гуменника — скорее всего, это гусыня, потому что возле широких лап угадывается яйцо. А на соседнем валуне — Михайла уже ползет дальше, забыв о главной цели, — проступает рисунок животного. Это не лошадь — слишком тонкий и короткий хвост. Похоже на корову, но почему нет доек? Если это телка, отчего длинные рога? И наконец догадывается — олень. Да и то — не зря же на последнем переходе они местами правили по оленьим тропам.