Ломоносов: поступь Титана - [49]

— Браво, Грос Нос! — поминая сей эпизод, всхохатывает Шумахер и поводит покалом в сторону клетки индюка. — Хоть здесь ты оказался на достойном тебя насесте!

Вино ласкает нутро, недавние воспоминания — самолюбие. Он, Шумахер, тогда дожидался только скандала. А в результате одним метким выстрелом поразил сразу две мишени: взбесил Ломоносова и порушил его дружбу с Эйлером. Причем получилось это почти само собой, без всяких на то дополнительных усилий, точно по маслу. Растерянный Ломоносов передал частное письмо Эйлера, где тот выражал ему сочувствие и поддержку, в петербургский журнал «Литературный хамелеон». Оно было напечатано. Но в письме том, к вящему сокрушению автора, оказалось имя профессора Ляйпцигского университета Авраама Готтгельфа Кестнера, которого господин Эйлер официально рекомендовал на вакансию в Петербургскую академию, а в эпистоле поминал как одного из ярых журнальных насмешников. С тех пор переписка Ломоносова с Эйлером, длившаяся десяток лет, поневоле оборвалась.

— Вы гениус, мой фатер! — почти не лукавя, восклицает Тауберт.

Шумахер снисходительно усмехается.

— Твои бы слова да Разумовскому-младшему в уши. — Однако довольства не скрывает, подводя итог: — Европе спокойнее, если русский Медведь будет дрыхнуть в берлоге.

— И не только зимой, — подхватывает верный Тауберт, так же как тесть оттопыривая мизинец.

С покалами в руках Шумахер и Тауберт направляются в конец птичника.

— А вот это цесарки, — подводя зятя к последней клетке, показывает Шумахер.

Особого интереса Тауберт к этим птицам не проявляет.

— Оно так, — соглашается хозяин. — Пока не видные, молодые еще. Но цесарки ведь. Анхальт-Цербстские. — Он делает упор на последнем. — Дай срок, распустят хвосты, а на головках хохолки зазолотятся.

Далеко смотрит старый лис — все видит. «Молодой двор» уже перышки чистит. Екатерина Алексеевна вызрела, приходит ее пора. И елагинские стрелы — это пробы.

— А что же наседка? — стараясь попасть в тон, осведомляется Тауберт. — Наследница Великого Петушка?

Шумахер оценивает насмешку зятя вполне снисходительно.

— Так ведь остарела. Яичек не кладет. — И уже тише добавляет: — Падучей, говорят, страдает. Как и батюшка. Да и то: к его годам близится. Едва ли минует…

Какой вкрадчивый голос! Сколь в нем знания и тайны! Ведает куда больше, чем говорит, но и то, что изволит поведать, доселе не слыхано. Да и не мудрено! Ведь тестенька пережил нескольких государей, начиная с Петра Великого, и нескольких государынь, начиная с Екатерины. А уж смертей приближенных к трону — и не перечесть. Одно колесование Виллима Монса чего стоит! — того самого Монса, который ему, Шумахеру, на первых порах составил протекцию. Виллим Монс был в фаворе, да еще в каком! Ему покровительствовала сама государыня, коронованная уже Екатериной Первой. И покровительствовала, как вскоре оказалось, не только за красивые глаза и кудрявую амурную головку. То-то исказилось лицо императрицы, когда она увидела околевший труп Виллима на эшафоте! Это случилось 7 декабря 1724 года — в один из дней, когда шла свадебная церемония цесаревны Анны, выходившей замуж за голштинского принца Карла. Так все и пересеклось в ее взоре: счастливые глаза дочери, стеклянные очи полюбовника и налитое кровью око державного мужа.

Тауберт ловит каждое слово, каждый жест и поворот головы, каждую складку на лице Шумахера, все потаенные тени и проблески. Его давно занимает один вопрос, но и сейчас ни жестом, ни намеком он не выдаст снедающего его любопытства. Тезка супруги императора Петра Первого французская королева Екатерина Медичи, говорят, кого-то отравила, смочив ядом книжные страницы. Листал человек ту книгу, слюнил палец, а яд медленно проникал в его чрево. Шумахер в младые лета был личным библиотекарем императора. Как раз на исходе его жизни…

Один промельк, смятенная тень на лице, но проницательный тесть улавливает это. Он вовсе не пьян, Иоганн Даниил Шумахер. Он абсолютно трезв, каковым бывает всегда. На то он и немец, чтобы не терять головы и во всем и везде наводить надлежащий порядок.

— Твой черед настает, Йехан, — по-эльзасски мягко заключает он и кладет руку на плечо зятя. — Тебе бразды правления в Академии перенимать.

Тауберт внимает ему, потупив взор. Хорошо склонить голову в такой момент: и вроде почтение проявляешь, даже сокрушение по поводу грусти в словах фатера, а одновременно радость можно скрыть, кою ни за что не утаить в глазах, тем более под проницательным и насквозь видящим взором Шумахера.

15

Перья для письма Михайла Васильевич смекает сам. Земляки-поморцы завозят по первопутку дичь, вот он и отбирает для этой надобы пару самых матерых гуменников. Левые крылья отдаются стряпухе — они годятся на печное опахало, перья из них хороши для плошки с рокшей, дабы умасливать пироги да шаньги. А правые, которые, по его давней примете, крепче да машистее, он забирает себе.

Природная упругость для писчего инструмента — первое дело. Но одного этого все-таки недостаточно. Важно правильно очинить стило. Для такой операции у него имеется садовый ножичек о два леза, из Германии еще привезенный. Сперва, чикнув по комельку, надо отворить полость. Да чикнуть не абы как, а под правильным углом, под коим лучатся древесные ветви. Затем края перьевой трубки обрезать полуциркулем. Шпору, возникшую сзади, — удалить. Писчую трость расщепить наполы, а само копьецо, положив на ноготь, ровно подрезать. Вот оно и готово, гусиное писало — пособник лёта живой духоподъемной мысли.