Логово зверя - [51]

XI

Возникшее в лагере после отъезда высокого начальства возбуждение понемногу улеглось. Крики, разговоры, смех мало-помалу стихали, утомлённых и в большинстве своём нетрезвых археологов начал морить сон. Разложенные ими костры один за другим потухали, и через какое-то время на их месте лишь слегка теплились и змеились трепетные язычки умиравшего пламени.

Продолжал полыхать в полную силу только один, крайний костёр, возле которого традиционно размещались главные выпивохи во главе с рослым, крупнотелым, ражим детиной по имени Дима и по прозвищу Человек-Гора. У него была круглая, розовощёкая физиономия, заросшая густой рыжеватой щетиной, порядочно опухшая от обильных каждодневных возлияний, ради которых он, как и его товарищи, собственно, и заявился на практику. Больше никаких дел у них тут не было. Днём они отлёживались и отсыпались в палатках, бродили, зевая и почёсываясь, по лагерю и околице, даже не пытаясь приложить руки к чему-то полезному, или ехали с оказией в город – пополнить регулярно истощавшиеся запасы спиртного. Настоящая же жизнь начиналась у них вечером, когда народ возвращался с работы и собирался вокруг пылавших костров, когда раскупоривались бутылки, языки под действием алкоголя развязывались и начиналось искреннее, задушевное, хотя несколько сумбурное общение, незаметно и плавно перетекавшее в тихий, покойный сон, нарушавшийся, правда, кое у кого леденящими кровь пьяными кошмарами.

И сейчас наступил как раз тот критический момент, момент неопределённости, переходного, пограничного состояния, когда почти всё было выпито и все участники вечеринки были пьяны в хлам. Разговоры, ещё совсем недавно бурные и неумолчные, понемногу сошли на нет, усталые языки одеревенели и шевелились с трудом, а силы, чтобы совершать какие-либо телодвижения, исчерпались ещё раньше. А потому расположившиеся вокруг костра пять или шесть человек, в числе которых был и Паша, давно уже не сидели, а либо лежали, либо, в лучшем случае, полулежали, подперев руками отяжелевшие от хмеля головы и бессмысленно пялясь на весело трещавший огонь, озарявший их бледные, испитые рожи беспокойным, мятущимся светом. Пить никому уже особенно не хотелось, но время от времени то у одного, то у другого рука по привычке тянулась к недопитой бутылке, прикладывала её к сухим, горячим губам и вливала в ненасытную утробу обжигавшую внутренности огненную воду, растекавшуюся по телу едкими, ядовитыми струйками.

Если б дело пошло так и дальше, то в недолгом времени ослабшие пьянчуги один за другим провалились бы в объятия Морфея, из которых их уже никакими силами невозможно было бы извлечь. Однако их постепенное погружение в сон было прервано приходом Кирюхи – того самого крикуна, который прошлой ночью во всеуслышание заявил о своём нежелании ложиться спать. Он, естественно, тоже был пьян, но, в отличие от своих изнемогших, обессиленных друзей, был активен, резок в движениях и явно чем-то возбуждён и возмущён. Стремительно ворвавшись в круг света, он мельком оглядел разлёгшихся возле костра приятелей и, переведя дух, с хмурым видом проворчал:

– Что, спите?

Дима – наиболее крепкий и стойкий из присутствующих, что выражалось, в частности, в том, что он не лежал, а продолжал сидеть и был охвачен лишь лёгкой дремотой, – взглянул на новоприбывшего исподлобья и, звучно зевнув, равнодушно обронил:

– Спим… И тебе бы пора.

Кирюха снова бросил кругом резкий, сумрачно блеснувший взгляд и пробурчал сквозь зубы:

– Пора, пора… Да что-то не спится…

Дима посмотрел на него чуть внимательнее и, заметив, что товарищ немного не в себе, поинтересовался:

– Что случилось?

Кирюха не ответил. Лишь бормотнул что-то невразумительное и, усевшись рядом с Димой на толстый суковатый обрубок дерева, воззрился неподвижными, оловянными глазами в огонь, продолжая беззвучно шевелить губами и машинально сжимать кулаки.

Дима сбоку поглядывал на него, видимо ожидая, что Кирюха разговорится и поведает причину своего раздражённого, взвинченного состояния. Но тот молчал как убитый, лишь яростно вращал глазами и периодически плевал в огонь, словно представляя, что перед ним чьё-то, вероятно ненавидимое и презираемое им лицо.

Диме в конце концов надоело созерцать раздосадованного чем-то, насупленного приятеля, и он, пожав плечами, опять погрузился в приятное хмельное забытьё, из которого его совсем некстати вывел примчавшийся откуда-то взбудораженный Кирюха.

Однако Диме и его собутыльникам не суждено было в этот вечер отдаться томной, расслабляющей дрёме, как это было принято у них после каждой попойки. Едва он вновь смежил усталые, сонные вежды, как прямо у него над ухом раздался громкий, визгливый голос:

– А-а, вот ты где, падла! Ну что, поговорим, как мужчина с мужчиной!

И сразу же вслед за этим послышалась ожесточённая возня, сопровождавшаяся тяжёлым дыханием, напряжённым сопением и отрывистыми возгласами.

Дима открыл глаза и с удивлением увидел, как возле костра, явственно освещаемые его яркими алыми всполохами, схватились между собой в жестокой битве две изломанные тёмные фигуры. Это были Кирюха и Лёша, налетевший на своего противника как коршун и вцепившийся в него мёртвой хваткой. Кирюха, впрочем, тоже оказался не робкого десятка и оказал напавшему отчаянное сопротивление, так что схватка шла в целом на равных и исход её был совершенно непредсказуем.