Логорея - [36]

Впрочем, Смит не дал особых поводов для придирок критиков. «На поле и за его пределами» – великолепная книга. Именно такая, какой ждешь от профессионального спортсмена, но никогда не дожидаешься: Смит анализирует свою игру (пусть все и завершается сетованием на неудачливость в начале сезона), он не боится противоречий и не боится говорить правду. Мемуары спортсмена – жанр зачастую бессмысленный (Джордж Бест, величайший футболист шестидесятых-семидесятых «написал» уже пять автобиографий, хотя мяча не касался больше тридцати с лишним лет), но книга Смита получилась не такой: на обложке есть фотография, на которой Смит уперся в стену, и это самая наглядная иллюстрация боли поражения. А суть спорта состоит именно в боли поражения; все спортсмены знают это, но Смит оказался одним из тех редких людей, которые могут не только это признать для себя, но и выразить на бумаге. Я знаю, что вы не будете читать эту книгу. Я прочел ее за вас. Нам она понравилась.

Как ни странно, я сумел полностью прочитать один из томов писем, которые по необъяснимым причинам купил в прошлом месяце. Однако не меньшая загадка – это зачем я его прочитал. Точнее, я не знаю, почему мне понадобилось прочитать его от корки до корки. Начав читать, постепенно начинаешь понимать, как все устроено. Письма тюфяку-брату – это сплошные наставления (и оттого смешно); в письмах сестре и матери все по делу и скучновато («Скажите Арсению, чтобы он поливал березу раз в неделю, а эвкалипт (он около хризантем и камелий) раз в два дня»); письма жене Ольге Книппер настолько сентиментальны, что даже неудобно читать. Еще он писал Алексею Суворину, своему издателю, и именно этих писем я ждал больше всего, открывая книгу: если уж дело касается литературы, все ответы лучше искать в таких письмах. Надо было мне остановиться на переписке с Сувориным, но к почти убаюкивающему ритму чеховской жизни привыкаешь.

Как вы, наверное, знаете (не знаю почему, но вы всегда казались людьми, знающими многое, за исключением правил игры в крикет), Чехов начинал с фельетонов для различных газет и журналов, при этом учась на врача. А потом, в 1886 году, он получил письмо, о котором молодые писатели могут только мечтать. Дмитрий Григорович, уважаемый пожилой писатель, взял и написал Чехову, что тот гений и пора ему перестать дурака валять. Я по своему опыту знаю, что поначалу такие отклики воодушевляют. Но потом, получив два-три десятка таких отзывов, начинаешь отправлять такие письма в мусорную корзину не читая. Я придумал себе правило, согласно которому буду вскрывать письма только от обладателей Пулицеровской или Нобелевской премии. Если обращать внимание на каждую живую легенду, которая хочет с вами подружиться, вы никогда ничего не напишете. Некоторые из них могут оказаться изрядно надоедливыми. (Сэлинджер? Этот затворник? Если бы.) В общем, Чехов ответил Григоровичу одновременно и скромно, и жестко – лучше не придумаешь.

«Все видели „Вишневый сад» или „Дядю Ваню», хотя мало кто слышал о таких рассказах, как „Жена» и „В овраге»«, – утверждает Джанет Малькольм в своей небольшой, но хорошей книге «Читая Чехова». Пожалуй, сейчас не время говорить о значении слова «все», хотя и хочется остановиться да задуматься о мире, в котором живут наши труженики и труженицы пера – не «все» видели футбольный матч или хотя бы одну серию «Зайнфельда», не говоря уж о русской пьесе XIX века. Но она, конечно, права в том, что рассказы Чехова находятся скорее в тени. В предисловии к сборнику рассказов Чехова Ричард Форд пишет, как он боролся с этими рассказами, пока не дорос до понимания того, что их простота обманчива. В молодости вы ждете, что великие писатели придут к вам, опоясав свои произведения бубенчиками, иначе вы в них ничего не понимаете, а в этих рассказах никаких бубенчиков нет.

Самое удивительное в письмах Чехова – это почти полное отсутствие каких-либо страстей. Время от времени он пишет кому-нибудь, что закончил очередную бездарную пьесу или что никак не может это сделать. «Пьесу я кончил. Называется она так: „Чайка». Вышло не ахти. Вообще говоря, я драматург неважный», – пишет он Суворину. О «Трех сестрах» он отзывается так: «не пьеса, а скучная, крымская чепуха». Он был бы потрясен, если бы узнал, как все получится на самом деле. Главной страстью его жизни была проза. И деньги. Он всем подряд рассказывает, как много всего купил за небольшие деньги и как много можно было бы еще накупить. В письмах Чехова полно полезных советов, причем со временем они не потеряли ценности. «Спать с бабой, дышать ей в рот <...> выносить ее логику, не отходить от нее ни на шаг – и всё это из-за чего! Воспитанные же [люди] в этом отношении не так кухонны». Он, конечно, прав. Толку в этом нет никакого. Но ведь после нескольких лет совместной жизни невольно привыкаешь.

Но пишет Чехов не только о лошадином поте, но и о современной литературной жизни. О деньгах, конечно, тоже хватает. Но Чехов и слухи пересказывает, и о благотворительности рассуждает, и о славе. (Чехова узнавали везде, где бы он ни появился.) Но я не видел другого гения, который не обращал внимания на свой безмерный талант, даже не замечал его.