Лодки уходят в шторм - [6]

Из-за ситцевой перегородки, отделявшей узкий закуток, слышалось легкое посапывание на два голоса.

— Хлопцы? — вопросительно посмотрел на Морсина Сидамонов.

— Утомились, — кивнул Владимир, — Мария, ты неси что у тебя есть.

Мария подала рисовую кашу с вареной тыквой:

— Ешьте на здоровье, потом поговорите, — и, накинув платок, вышла во двор.

— Ну что, точно в Закаспий отправляют? — нетерпеливо спросил Сергей Ломакин, самый пожилой из присутствующих, пока Морсин раскладывал по тарелкам еду.

— Точно, — ответил Сидамонов. — Офицер-приятель проболтался.

— Стало быть, англичанин за этим и приезжал? — спросил Ломакин.

— Не знаю. Приказ Деникина.

— Ара, ты мне скажи, почему, например, второй батальон посылают? — обратился Арустамов к Сидамонову таким тоном, словно тот принял это решение. — Почему, например, дашнака Макарова полк не посылают, а?

Сидамонов тихо рассмеялся.

— Гриша, — ответил ему Морсин, — это ж и слепому ясно видно! Красногвардейцы у них как бельмо в глазу. Вот и хотят спихнуть куда подальше.

— На-кось, выкуси! — показал Ломакин комбинацию из трех пальцев. — Пока я комиссарю, батальон никуда не пойдет отсюда!

— Да разве я о нашем батальоне, Сергей? Завтра соберем митинг и вынесем резолюцию против. Беда в том, что многие другие в гарнизоне ходят как именинники. Им самый раз „полундра“ кричать, а они пуговицы драят!

— Вот в этом-то и суть! — согласился Сидамонов. — А кричать „полундра“, как ты говоришь по своей матросской привычке, должны мы, наша партийная ячейка. Надо, не медля ни часу, бить в колокола, поднять на ноги всех и вся, и в первую очередь — членов партии. Мы должны, мы обязаны разъяснить солдатам смысл операции и сорвать замысел полковников. Нас, врачей, учили, что надо лечить не болезнь, а причину, порождающую ее. В данном случае причина — проденикинская сущность краевой управы. Надо ясно донести это до сознания каждого бойца.

— Вот я и говорю: соберем митинг…

— Их надо провести во всех частях, во всем гарнизоне. И вот еще, Володя: свяжись с комитетом связи, пусть они оповестят муганские отряды — не исключено, что Ильяшевич и среди них намерен набирать рекрутов.

И ритмичная подготовка к походу была сорвана. Словно ураганный ветер пронесся по морю, вздыбил, столкнул друг с другом валы — заволновался, зашумел, замитинговал гарнизон. Солдатские комитеты потребовали созвать общее собрание гарнизона. Аветисов резко возразил: „Никаких собраний!“ Но удержать солдат, хлынувших из казарм на плац, никто уже не мог. Аветисов послал депешу в Пришиб Ильяшевичу и отправился на собрание.

Вот где столкнулись страсти! Ораторы один за другим подходили к столу, за которым сидели Аветисов и несколько офицеров. Одни говорили, что надо ехать, хватит, мол, вшей кормить и трястись в лихорадке. А там, мол, или грудь в крестах, или голова в кустах. За это же ратовали офицеры, призывавшие бойцов выполнить свой воинский долг. Другие — Сидамонов, Ломакин, Арустамов, старые партийцы-красногвардейцы, — клеймили позором тех, кто призывает послужить делу контрреволюции. Как ни пытался Аветисов взять бразды правления в свои руки, ничего не получалось. Толпа бойцов шумно реагировала на каждое выступление, свистела, шикала, аплодировала. Страсти накалились до того, что молодой офицер-деникинец, доведенный до бешенства выступлением очередного солдата-коммуниста, выхватил револьвер и выстрелил в него. Солдат упал замертво.

На какое-то мгновение толпа оцепенела, потом будто издала единый выдох: „У-у-у!“ — и ринулась вперед. Стоявшие впереди схватили офицера, другие опрокинули и сломали стол, за которым только что сидели офицеры, успевшие отскочить и ощетиниться револьверами.

И тут сквозь гул и гвалт послышался властный окрик:

— Отставить! Смирно!

Ильяшевич взобрался на стул, чтобы его видели все, и, подняв руки, замахал ими:

— Отставить! Спокойнее! Слушать меня!

Люди осеклись, обмякли, еще горячие и взвинченные.

— Уберите оружие! — бросил Ильяшевич офицерам, так, чтобы слышали все, сурово оглянулся на стрелявшего, изодранного, с кровоподтеками и смертным страхом в глазах: — Под арест! — Потом долгим взглядом посмотрел на убитого, снял фуражку, перекрестился, и его примеру последовали многие. Тихо сказал: — Унесите его… — И снова громким, властным голосом: — Граждане солдаты! Сынки мои! Верите вы мне?

— Верим, батюшка, верим! — ответствовало множество голосов.

— Так вот вам мое слово: он, — Ильяшевич указал в направлении, куда увели офицера, — будет судим! Но и смутьяны пусть не ждут от меня пощады! Приказ о походе отменяю. Ступайте с богом по казармам.

Снова зашумела толпа, и солдаты стали расходиться, жестикулируя и шумно выражая свои чувства, но трудно было понять, чего было больше: радости или недовольства.

Что же касается Сидамонова и его друзей, заявление Ильяшевича об отмене приказа не только обрадовало, но и насторожило их, они понимали, что он просто пошел на попятную, но не сдался.

Да, Ильяшевичу не оставалось ничего другого, чтобы сбить накал разъяренной толпы. Он был взбешен. У него дрожали мускулы лица, дергались усы. Он то садился в кресло, то вскакивал и кричал на штабистов, вытянувшихся перед ним.