Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века - [5]

Занимавшая, чтобы лучше слышать, место под самым оконцем девушка в черном, не отрываясь, пожирала сквозь стекло взглядом сказавшего это.

На заданный вопрос человек с пергаментом коротко ответствовал:

«Лошак».

В тот самый миг, когда прозвучало это слово, сеньор, выронив перо из руки, с чрезвычайной резкостью повернул голову направо и тут же поднес обе руки к затылку, как бы под влиянием боли, тут же, впрочем, забытой.

Затем, поднявшись из-за стола, он, пошатываясь, подошел к человеку, развернувшему у него перед глазами свой пергамент со словом «обязательство» в качестве заглавия нескольких строк, после чего следовало имя, перед которым было вчерне набросано изображение лошади с короткой толстой шеей.

Тоном, полным предельного ужаса, сеньор повторял, протянув палец к наброску коня:

«Лошак!.. лошак!..»

* * *

Но Кантерель уже побуждал нас преодолеть в обычном направлении очередной короткий этап, остановившись перед одетым в простой голубой домашний костюмчик босым ребенком лет семи, которого держала на коленях тепло укутанная молодая женщина в трауре, сидевшая на установленном прямо на земле стуле.

Воспользовавшись боковым коридором, проложенным позади сцены, помощник приблизился на миг к ребенку, а затем размашистым шагом направился назад к актеру с обнаженной шеей.

Второе слуховое оконце, абсолютно идентичное первому, позволило нам четко расслышать, как мальчуган, впрочем, мало удаленный от нас за прозрачной стеной, произнес название: «Ронсар, „Скованное виреле“», а затем точно продекламировал все стихотворение, чрезвычайно уместными жестами подчеркивая каждый содержащийся в тексте оттенок смысла, в то время как его взгляд сливался со взглядом молодой женщины.

* * *

Когда замолк детский голосок, мы вслед за Кантерелем переместились в привычном направлении на небольшое расстояние и тут же обосновались бок о бок с молодым наблюдателем перед человеком в бежевой блузе, сидевшим лицом к нам за придвинутым изнутри вплотную к стеклянной стене столом. Помощник покидал его, направляясь к мальчугану, позади которого он прошел во время декламации, скромно описав, чтоб ничем не помешать, откровенно криволинейную траекторию.

Демонстрируя нам свою благородную голову художника с длинными волосами, тронутыми сединой, человек в блузе, склонившись над листом бумаги, целиком зачерченным полностью высохшей тушью, начал при помощи тонкого шабера выявлять на нем белые участки, отстраняя время от времени внешней стороной мизинца произведенные легкие оскребки.

Мало-помалу под лезвием, которым он в высшей степени умело манипулировал, показался, белый на черном фоне, портрет фронтально расположенного Пьеро — а точнее, если принять во внимание множество деталей, имитирующих Ватто, Жиля.

Рядом с нами молодой наблюдатель, почти упираясь лбом в стекло, с огромным вниманием следил за изощренными действиями художника, который время от времени произносил одну и ту же фразу: «Дюжину дюжин не хуже», каковую третье слуховое оконце, подобное двум другим, доносило наружу.

Работа продвигалась быстро, и тщательно, несмотря на необычность породившей его чисто разрушительной процедуры, отделанный Жиль наконец показался полностью, весь в возбуждении жизни, руки на бедрах, лицо сияет от смеха.

Прихотливые черточки туши, со знанием дела оставленные сталью, складывались в настоящий шедевр изящества и обаяния, ценность которого мы могли оценить, хотя со своего места нам и приходилось взирать на него вверх ногами.

Когда все было закончено, шабер, еще раз подтверждая мастерство державшей его руки, расположил пониже еще одного Жиля, опять же выбеленного на предварительно зачерненном листе, на сей раз видимого со спины; абсолютное подобие позы, стати и пропорции двух плодов творчества несомненно свидетельствовало о факте трогательного единства художественного замысла.

Здесь опять самозабвение коварного разрушительного лезвия породило восхитительное целое, которое, даже при созерцании вверх ногами, искушало нас элегантностью исполнения.

По завершении окончательной ретуши художник отложив в сторону шабер, встал вместе с листом, каковой он незамедлил расстелить на находившейся чуть дальше от нас вращающейся платформе, обычной в мастерской любого скульптора, на которой возвышался имитирующий строение человеческого тела маленький проволочный каркас, соседствуя с кучей резцов и стек, а также с белой картонной коробкой без крышки, спереди на ней можно было разобрать большие, выведенные тушью буквы, складывающиеся в слова: «Ночной воск».

Манипулируя каркасом, закрепленным сзади на прочном вертикальном металлическом стержне, оканчивающаяся диском основа которого была прикреплена при помощи винта к положенной на вращающуюся платформу деревянной пластине, художник благодаря гибкости проволоки легко придал ему в точности позу только что порожденного его шабером Жиля.

Затем его рука, погрузившись в коробку, извлекла оттуда толстую палочку черного воскообразного вещества, усеянного крохотными белыми зернышками, которые, вызывая в памяти картину звездной ночи, оправдывали написанное на картонке название.