Лия - [72]

Он поспешно отвел взгляд, потом склонился над своими руками, поскребывая ногтем мозоль на ладони. Краешком глаза увидел все же, что девушка улыбнулась, — на щеках у нее появились ямочки. Потом она чуть слышно вздохнула и отвернулась к окну, покрытому фантастическими ледяными узорами.

Исай, однако, продолжал заниматься своими мозолями. Давил на них, скреб ногтями, поглаживал и делал все это так тщательно, с таким ожесточением, что у него пот на лбу выступил.

Когда его физиономию кто-нибудь рассматривал, он чувствовал себя не в своей тарелке. Знал, что за «образец красоты» он собой представляет, — выпуклые глаза, веки, покрытые густой сетью синеватых жилок, нос, мало того, что большой, так еще с горбинкой и малость на бок свернутый. Щеки впалые и темные, как у трубочиста.

Безудержная радость вспыхнула в груди Исая — а что если эта девушка как раз и есть та самая?!. Он набрал полную грудь воздуха, так что чуть не задохнулся, кашлянул несколько раз в кулак и посмотрел украдкой на девушку. Он вдруг представил себе, как это лицо — несказанно нежное, чистое, румяное, улыбчивое, ароматное, да, ароматное — поворачивается к нему и все приближается, приближается… Исай почувствовал, как дрожь восторга овладела всем его существом. Подавив воображение, он стал лихорадочно искать любой предлог заговорить с ней. Очень скромному по характеру Исаю никогда еще не доводилось заговаривать с незнакомыми девушками, он не умел это делать. Может, именно поэтому и оставался холостяком. Скоро ему исполнится тридцать лет, но еще ни одна девушка не называла его «любимым», не бросалась ему на шею, не ждала его где-нибудь, подальше от глаз людских, ни одна еще не принимала цветов из его рук.

Когда он был маленьким, ребята прогоняли его из своей компании и забрасывали комьями земли просто ради удовольствия увидеть его плачущим — Исай, робкий и терпеливый, стойко выносил любые побои, не проливая ни капли слез. Когда кто-либо из братьев озорничал, Исай брал его вину на себя и, хотя отец не очень-то выбирал, чем ударить, глотал слезы, но чувствовал себя счастливым.

Его мать, женщина с добрым сердцем, жалела его и заступалась за него, как умела. Она редко называла его по имени, а почти всегда звала «горюшко ты мое». Из четырех ее детей он был третьим и, пока был маленьким, много болел, словно все болезни мира сговорились убрать его с лица земли.

В школе он был прилежным учеником, но из-за того, что подолгу лежал в больницах, учение тянул с трудом. Зато жадно читал все, что попадало под руку. Никто в классе не хотел сидеть с ним за одной партой, его всегда высмеивали, но он не сердился. Застенчивый и доброжелательный, он прощал любые несправедливости и искал пути быть принятым в компанию соучеников. Потом кто-то придумал ему кличку «Бугай», потому что после шестнадцати лет он, ко всеобщей зависти, начал расти не по дням, а по часам. За какие-нибудь два лета он стал самым плечистым, самым сильным парнем в классе. Теперь не очень-то осмеливались кричать ему вслед: «Бугай, бугай, ты коров не забодай!».

Едва девушки начинали заигрывать с ним, он лишался языка, а уж если какая-нибудь прикасалась к нему — сердился не на шутку. Краснел при любом намеке, смущался, даже в зеркало смотрелся — что это ей пришло в голову смотреть на такое безобразие, на его лицо, усыпанное прыщами. Сердился он молча, про себя, и чувствовал, что никакое учение не идет ему на пользу. После девятого класса бросил школу и пошел в строительную бригаду в своем селе. Легко научился столярному делу и в работе находил утешение.

Парни его возраста пооканчивали школу и в большинстве своем уехали в город учиться или работать. В армию его не взяли — многочисленные болезни, которыми он переболел в детстве, дали осложнения на уши, и у него ослаб слух. Столяры вперебой приглашали его в напарники, потому что он искусно и ловко владел фуганком и топором.

Со временем его бывшие одноклассники хорошо поустраивались, многие переженились, и когда встречались с ним на улицах села, некоторые делали вид, что не замечают, а другие небрежно бросали на ходу: «как дела?» и, не дожидаясь ответа, шли дальше.

Он часто ходил в Дом культуры, но и в воображении не решался подойти ни к одной девушке. Он считал, что любая из них убежит со всех ног, если только почувствует, что он намеревается пригласить ее на танец. Поэтому он и сидел, погрузившись в шашки или в домино.

Братья его, мужики хозяйственные по всем статьям, с некоторых пор начали придираться к нему, уговаривали жениться.

Исай бурчал что-нибудь в знак протеста и под любым предлогом исчезал поскорее с их глаз. Со временем, однако, он нашел выход из положения и авторитетно заявлял, что с удовольствием женился бы, да не на ком — во всем селе нет ни одной подходящей девушки.

Возможно поэтому, в один прекрасный день, когда никого из братьев дома не было, мать подозвала его и, держа руку у рта, с полными слез глазами, сказала:

— Вот что я подумала, горюшко ты мое! Сейчас все девчата в город подались. Поэтому и в селе ни одной не осталось, чтобы тебе подошла. Мы с отцом посоветовались и подумали, что если б и ты поехал туда работать, может, и нашел бы там живую душу, что тебя полюбила бы… Ох, ох, как же мучилась я с тобой, пока ты маленький был! А ведь горе преследует меня до сих пор, хотя ты такой большой вырос…