Ливонская чума - [77]

Был забавный случай, когда вот так же один боец утверждал, что убил другого, а тот возражал: «Ты мне по ноге попал».

И для убедительности тотчас снял штаны, а на ляжке у него — здоровенный синяк! Это не вызвало сомнений в его правоте ни у кого. И отправился «раненый» к госпитальерам.

А там, в палатке, лежали и стонали десятки раненых. Сестры-госпитальерки и рыцари ордена ходили от одного к другому, лечили их разными мазями и травами. В храме постоянно шли мессы.

Знаешь, какие у нас там были мессы! Служил человек, который знал латинскую службу наизусть. Настоящий католик. Он, по-моему, даже не играл толком — только служил и служил, дорвавшись до того, о чем мечтал. Было месс шестнадцать, не меньше, за два дня. Люди уезжали с игры, зная на память Pater Noster, столько раз его повторяли…

А возле стены госпитальерской палатки было кладбище. Маленькие крестики, связанные из палок, и к каждой прикреплена бумажка с именем павшего и кратким свидетельством о его подвиге. Это кладбище производило огромнейшее впечатление, люди ходили туда молиться — и получали настоящее утешение…

Сергей говорил и говорил, а человек, который слушал, постепенно уплывал в далекую страну, — туда, где множество крестов с описанием подвигов орденских братьев, где тишина и утешение… Постепенно кресты смазывались, превращались в человеческие фигуры, и вот уже проступают знакомые лица — десятки лиц, когда-то встреченных мимоходом в сражении или у походного костра, на братской трапезе в замке, на марше, просто на улице, когда задеваешь плечом прохожего и вдруг вздрагиваешь: брат!

— Брат! — громко проговорил Штрик.

Сергей замолчал. Затем наклонился к ливонцу и коснулся его шеи. Пульс молчал. Старый воин ушел к своим, и на его тонких губах осталась улыбка.

* * *

Известие Лавра о том, что некто в Новгороде затевает против него заговор, Флор встретил с полным доверием. Для начала он открыл ворота и впустил своего брата. Наталья, как всегда в таких случаях, стояла у окна своей горницы и смотрела на происходящее.

Больше всего она боялась за детей. Она испытывала смертельный ужас, от которого у нее немели руки, при одной только мысли о том, что может потерять ребенка. Кто угодно, только не она! Чей угодно малыш, только не ее! Гвэрлум даже не подозревала прежде о том, что материнские чувства могут оказаться такими сильными.

Ей представлялись весьма нелепыми те мамаши, которые вечно трясутся над своими драгоценными отпрысками.

Впрочем, неухоженные дети тоже выглядели в ее глазах ужасно. Бывают такие несчастные «тусовочные младенцы», которых зачинают по чистой случайности и производят на свет потому, что не было времени или денег сделать аборт. Ползает бедное дитя в грязной, заношенной одежке, диатез цветет на его щеках всеми цветами радуги, слюни тянутся до пола. Липкие ручки существа хватают все подряд, рвут фенечки, лазают в общую тарелку, поставленную тоже на пол — за неимением мебели. Время от времени мамаша вспоминает о своем недоразвитом потомстве и говорит, вынув изо рта папиросу: «Черт! Забыла ублюдка покормить!» — а все смеются.

Наталья обнаружила, что принадлежит к первому типу матерей. К тем, что дрожат от ужаса, если ребеночек выпустит из ноздри соплю. К тем, кто несется на зов по первому же вяку бесценного комочка плоти, по первому же взмаху крохотной ручки.

— Знаешь, Наташка, — сказал ей Вадим, опытный отец двух дочерей, — я тоже поначалу как-то стеснялся с ними нежничать. Мне все чудился голос моей бабушки. «Скушай конфетку, не соси пальчик, закутай горлышко»… А потом махнул на все рукой. Они же такие лапочки, такие забавные, ласковые…

С мальчиком Наталья еще как-то крепилась. Называла его «Иоанном», вообще играла в строгость, балуя как бы втайне от себя самой.

С дочкой она поистине «сорвалась с цепи». Сюсюкала над малышкой, давала ей ласковые прозвища, щекотала ее круглый животик, гладила пальцем щечки. Катерина радостно улыбалась беззубым ртом и с готовностью дрыгала конечностями. Это вызывало у Натальи волнообразные приступы восторга.

И из-за чумы потерять — это? Никогда! Наталья была готова зубами разорвать любого, кто чихнет в ее присутствии.

Вот когда она поняла — до самых печенок поняла! — откуда взялось обыкновение благословлять друг друга при чихании: «Будь здоров!» Конечно — будь! Ведь некоторые формы чумы (легочные, ecтественно) начинаются именно с чихания. Как тут не призвать благословение на голову чихающего, не помолиться за него — чтобы он все-таки оказался здоров…

Лавр, по счастью, не чихал. Вообще хоть и выглядел он озабоченным, но, кажется, известие принес неложное: болезнь отступает.

Флор повернулся в сторону окна и сделал Наталье жест — чтобы она присоединялась к братьям. Гвэрлум покачала головой, но Флор настаивал, и она подчинилась.

— Что? — спросила Наталья деверя, когда тот с улыбкой приветствовал ее. — Зачем вы меня вызвали? Хотите детей заразить?

— Я хочу, — сказал Флор, поскольку Лавр продолжал молчать, — чтобы ты забрала детей и ушла к Вадиму.

— Я не ослышалась?

— Ты должна находиться в доме Вершкова, у Настасьи, — повторил Флор. — И сделай это как можно быстрее, Наташа.