Литературные встречи - [4]

Листок мой он отложил не читая.

— Теперь, молодой человек, давайте побеседуем по душам. По­чему вы поступаете именно к нам, а не на филологический факуль­тет университета? Там изучение литературы поставлено более солид­но. У нас же занятия будут, как бы сказать, студийные.

— Вот это мне и нужно, я ведь хочу быть писателем.

— Прекрасно,— говорит он,— желание похвальное, работа в ли­тературе почетна. Потому-то многие, очень многие и хотят посвятить себя ей, но ведь и неудачу терпят многие. Почему? Данных у них нет. Какие данные, вы спрашиваете?

Я хоть и не думал спрашивать, а весь обратился в слух.

— Ну, прежде всего надо быть хорошим читателем, умеющим отделять зерно от плевел. Вот меня и занимает в вас эта сторона. Много ли прочитали хороших книг? Кто из классиков вам по душе?

Старик пытливо смотрит на меня поверх очков. Начинаю пере­числять классиков, для начала своих, потом иностранных, и обнару­живаю для себя самого, что перечитал-то я их в своей глуши поря­дочно. Вспоминаю совет «жать про немцев» и прикидываю наскоро, что, стало быть, Ибсена, Гамсуна не стоит поминать, и Мопассана, Франса в сторону, и Теккерея, Диккенса, Стерна...

— Вот, скажем, из немецкой литературы,— говорю я профессо­ру.— Все считают великим Гёте, а мне больше нравится Шиллер. И еще мне по нраву Тане Сакс.

Что же тут сделалось с ним! Чуть ли не кричать начал старик, даже привставал иногда, а я помалкивал, слушал.

— Молодой человек, вы еще не доросли, не в обиду будь вам сказано, до понимания Гёте! Никто не умаляет Шиллера, но Гёте ве­лик, велик. Со временем вы это поймете, я уверен!

Потом мы поговорили о Гауптмане. И когда я заметил робко, что в «Одиноких» он мог бы и не посылать своего героя топиться в озе­ре, драма все равно осталась бы драмою, старик даже удивился.

— Ах вот как? Ну что ж, наверное, такая трактовка тоже имеет право на существование... Пожалуй, на этом мы беседу закончим. Поздравляю вас с поступлением в, число наших студентов.

Он встал, пожал мне руку и сказал в напутствие:

— У Гёте есть дивные лирические миниатюры. «Горные верши­ны» вы, конечно, помните. А вот эту, думается, не слышали, ее ред­ко кто знает, я вам прочту сейчас:

Тут-то все и создается,

Если мы не сознаем,

Что и как мы создаем —

Словно даром все дается.

Я вышел от профессора, ног под собой не чуя. А вскоре в до­вершение всех удач попал в Большой театр. Взял меня с собою Гри­горий Дмитриевич Деев-Хомяковский, Первый раз пришлось увидеть такой роскошный зал, сидели в ложе второго яруса, и все я мог раз­глядеть — впечатлений тьма! Шло торжественное собрание в честь пятилетия Красной Армии, выступал сам Фрунзе. Речь его была проста, голос не басистый, как я ожидал, а высокий, едва ли не юношеский, и это показалось мне удивительным.

Возвращались с Григорием Дмитриевичем пешком, тогда вся Москва ходила пешим порядком, беседовали по пути, и я думал про себя, что вот оглянуться не успел, а уже полноправный житель сто­лицы, даже и в Большом театре побывал, работаю в ШРМ, принят в члены ВОКПа, стал студентом ВЛХИ. Этак не мудрено, если в ско­ром времени настоящим писателем стану и мои произведения (а я и не написал еще ничего) увидят свет. Чем черт не шутит!

А ликовать-то мне и погодить бы стать: что дается легко, то и теряешь с легкостью. Кому, возможно, и покажется это дико, но сдался я из-за ерунды, то есть теперь мне видно, что из-за ерунды, а в ту пору такая пошла полоса в моем столичном житье-бытье, что хоть волком вой.

В школе мне предложили занять любую комнату из тех, что бы­ли во втором деревянном этаже, нижний-то был каменный. Я внача­ле удивился, отчего они пустые, потом понял: холод в них стоял оди­наковый. Дал мне наш столяр Василий Николаевич, выпивоха, но добрейший человек, пилу и топор, ходил я в Останкинский парк, за дворец Шереметева, да там, видать, до меня все было подобрано. Если и приносил когда охапку сучьев, то где ж мне было протопить большую печь. «Буржуйкой» разжиться не смог.

Только и отходил маленько во время занятий, когда вел уроки, или на лекциях в институте, но спать приходилось дома, а там у ме­ня за ночь вода замерзала в кружке. Согревайся, значит, собствен­ным теплом, но откуда ему взяться, если паек мизерный, живешь впроголодь, обедаешь в неделю раз или два? А просить помощи из деревни я не мог. Отец и учительскую-то мою работу почитал за ба­ловство, а уж интеллигентов городских вовсе именовал дармоедами. Последнее его слово, когда я уезжал, было такое: «Жрать захочешь — вернешься, а там тебе подыхать!»

Деев-Хомяковский почему-то особенно заботился о моем пос­тельном белье: мол, перебуду как-нибудь с недельку, а там при­шлют из дому простыни, подушку, одеяло. Что было ответить ему на это? Я когда откровенен сверх меры, а когда и застенчив до глупо­сти. И не решился сказать председателю «крестьянских», хотя он и сам вышел из деревни, правда из подмосковной, что у нас в Ивано­вичах спят не на простынях, а на сеннике, и подушки знают только общие, из посконной холстины, и покрываются дерюжкой.

— Слушай,— подступает он ко мне,— писал ты домой?

— Писал, Григорий Дмитриевич.