Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее - [27]

, написанного в начале 80-х, у Дюрренматта все-таки возникает визионерская картина природы, разрушенной руками человека, — момент черной поэзии, заставляющей читателя содрогнуться. Это реалистическое описание и одновременно символический образ (наподобие убитых деревьев у Келлера и Инглина). В последней фразе Земля опять включается в космическое целое, но — как единственная планета, которая будет опустошена и отравлена своими же жителями. «Свалки атомных отходов, — говорится в тексте, — когда-нибудь будут единственными свидетелями того, что существовала такая хищная обезьяна — человек». И дальше: «Только когда эти животные погибнут от излучения, планета, которая была подарена нам, чтобы нас породить, опять станет девственной»[56]. Тут речь идет о величайшей из возможных жертв прогресса: обо всей планете Земля. Пространство Швейцарии взорвано дальнобойным мышлением Дюрренматта, и все-таки в отрывке, который заканчивается этими словами, есть что-то типично швейцарское. Зло — гигантская земляная воронка, куда сбрасывают отвратительные отходы цивилизации, — спрятано посреди восхитительного горного и лесного ландшафта Юры, над Невшателем. Идиллия, форма проявления первоистока, используется здесь как маскировка для разрушительного процесса.

В пьесе «Визит старой дамы» тоже обсуждается прогресс, принявший форму капиталистической цивилизации. Демократическое сообщество продает за деньги — за ту сумму, которая ему необходима, чтобы осуществить прыжок из состояния жалкого прозябания к полному благоденствию, — одного из своих сограждан; и затем, извращая понятие республиканской свободы, само его убивает. Это скрепляется, как печатью, впечатляющей хоровой песней, построенной по античному образцу, которую в конце пьесы совместно исполняют убийцы: как гимн прогрессу. Пьеса в целом представляет собой полемику и одновременно анализ: полемика гротескно огрублена, анализ же отличается такой же тонкой дифференцированностью, какая свойственна политическим процессам. Жертва здесь — не только один несчастный член гражданского сообщества, но и сама демократия. А ведь Дюрренматт, когда писал пьесу, еще не мог знать, насколько целенаправленно пятьдесят лет спустя никому не ведомые финансисты будут вмешиваться в политическую жизнь Швейцарии и искажать закрепленные в Конституции формы волеизъявления большинства.

Последние четыре страницы дюрренматтовского «Vallon de lʼErmitage» как бы обобщают весь обширный экологический дискурс швейцарской литературы, в котором принимали участие — самыми разными способами — очень многие писательницы и писатели, а отчасти они делают это и до сих пор. У О. Ф. Вальтера такая проблематика характерна для среднего периода творчества, у Франца Холера она, в виде особого ингредиента, присутствует и в сочинениях для кабаре, и в рассказах, и в словесных играх. В этой связи можно также упомянуть пьесу Томаса Хюрлимана «Последний гость», многие страницы у Гертруд Лейтенеггер и Э. И. Мейера. Морис Шаппа, живущий в Вале, в 1976 году написал — на французском языке — свой красноречивый памфлет «Сутенеры снежных вершин». Там он обличал попытки извлечь коммерческую выгоду из альпийских пейзажей и традиционного крестьянского мира в кантоне Вале: показал, как «снежные вершины» проституируются «сутенерами» индустрии туризма. Шаппа не признает компромиссов. Его гневная песнь, использующая самые смелые средства современного поэтического языка, заканчивается апокалиптическими видениями, в которых сегодняшняя цивилизация продолжает существовать только в виде руин. Археологи ищут свидетельства о нашей, нынешней эпохе и время от времени находят какую-нибудь монетку с отчеканенной на ней жирной физиономией одного из таких сутенеров. Оба писателя, Шаппа и Дюрренматт, из-за страха перед тем, что в Швейцарии происходит с природой, пришли к видениям о последних временах, когда ужасные спекуляции давно остались позади: прогресс сам себя уничтожил, и Земля мало-помалу исцелилась от тех увечий, которые в XX столетии нанесли ей люди. Беспомощные пророки.

Странствующие писатели отражают реальность своей страны

Они уходят. Они возвращаются. Они выезжают из страны. Они въезжают в страну. Швейцарские писатели и писательницы привыкли пересекать границы. На удивление многие вершинные произведения швейцарской литературы представляют собой истории о возвращении, это известно всем. Как и то, что на удивление многие такие произведения были написаны за границей. Берлин, к примеру, — настоящий инкубатор швейцарских романов. Там возник «Зеленый Генрих» Готфрида Келлера, а позже, в быстрой последовательности, — три ранних романа Роберта Вальзера[57], которые знаменуют собой начало литературного модерна в Швейцарии. Если обратиться к более близким нам временам, можно упомянуть «Канун» Гертруд Лейтенеггер, «Брандайс» Урса Йегги, «Красного рыцаря» Адольфа Мушга, «Дыру в потолке комнаты» Урса Рихле, «Адалину» Сильвио Хуондера, «Мориса с курицей» Маттиаса Цшокке, «Сорок роз» Томаса Хюрлимана, «Ночной поезд на Лиссабон» Паскаля Мерсье.

Макс Фриш тоже писал в Берлине, но черновик его «Штиллера» возник в США, а «Назову себя Гантенбайн» — в Риме. Место действия обоих романов — Цюрих, и город предстает в тысяче деталей, которые может знать только местный уроженец. Дистанция по отношению к отечеству, похоже, для многих авторов играет роль некоего оптического инструмента, который позволяет отчетливее увидеть пространство, где они родились. И наоборот: часто автор, только уже вернувшись домой, обретает надежную позицию, с которой он может писать о чужой стране: например, о Бразилии, как Хуго Лёчер в повести «Мир чудес», одной из прекраснейших его книг, или даже о Берлине эпохи инфляции, как Арнольд Кюблер в недооцененном романе «Несостоявшийся актер», или о Японии, как Адольф Мушг в своем знаменитом первом романе «Летом в год Зайца». Слово «прогресс» (