Литературная Газета, 6607 (№ 29/2017) - [34]

Мы зеркала занавесили тёмной тканью, 

стынут по окнам фикусы и герани. 

Тихо живёт в однокомнатной баба Аня. 

Скоро артрит изломает судьбу и ноги. 

Как баба Аня на рынок хромает-ходит – 

ей выбирать при всём при честном народе

серенький хлеб. И гадать ей, и думать – вроде

хватит десятки, скомканной и бумажной. 

Бабушке Ане в городе страшно-страшно, 

чёрные туфли стоптаны с распродажи. 

Бьётся вода из ржавых колонок-скважин. 

Бабушка Аня – век за закрытой дверью. 

Мы открываем, чтобы считать потери, 

чтобы серёжки-бусы к лицу примерить, 

но из серванта глядится в нас время-время. 

Водоканал огромный нам счёт рисует, 

пахнет на кухне забытым прокисшим супом, 

горькую весть соседкам её несу я. 

Сохнут герани в ржавой пыли инсульта.

* * *

Здесь памятью пропитан каждый метр – 

бредут мальцы, не сдавшие экзамен, 

молочной смеси нет в универсаме. 

А где-то там, внизу, мне двадцать лет. 

Расшатаны перила, вымыт двор, 

Апрашка, семь утра, соленья в банках, 

но я несу в горсти муку и манку, 

и страшно не войти живой в метро. 

Иду по стружкам, брошенным к ногам, 

молочным лужам и говяжьей крови – 

когда настанет время колоколен, 

себя я по кирпичику отдам. 

Теперь гляди – мы выжили в дефолт, 

ходили вместе с первого по третий, 

и небо в сизом ультрафиолете, 

и журавлей плывет бесшумный флот. 

Есть сто рублей – мне нечего терять, 

куплю у бабки молоко и ливер, 

и будут маяки гореть в заливе, 

и будут маяки глядеть в меня. 

На Малой Невке божий тихий снег. 

Я клею пластырь к каждой новой ранке. 

Безвременье вскипает в коммуналке. 

И дочке скоро будет двадцать семь.

Лошадка

Я ещё вырасту отроком рослым, ражим. 

Лошади падают с холоду, с бесфуражья, 

ибо не клянчили – только клонились ниже. 

Шавки бродячие мокрые гривы лижут, 

морды кровавые ни от кого не пряча. 

Поздно ли, рано ли падать такою клячей, 

толстою мамкою свет оплатить и воду. 

По Якиманке тихо ползут подводы 

с мёрзлою свёклой да с головами килек. 

Осень поблёкла. Сколько должно под килем 

волн быть и храбрости, чтобы не сесть на мусор

и не предать – ни себя, ни людей, ни русла? 

В южных губерниях хлеба заместо – плеши. 

Я буду первым, кто неодетый, пеший, 

в полуштиблетах зиму насквозь прошаркав, 

скажет: что мы с этой мёртвой гнедой лошадкой 

схожи. От ранок до пятнышек чёрных сапа. 

По Якиманке страшный прогорклый запах. 

Любо мне, братцы – только что будет после? 

Но в восемнадцатом будет и хлеб, и воздух, 

поле засеют и ячменём, и верой, 

и в «Елисеевском» будут лежать эклеры. 

Выйдут собаки, лошадь собою скроют – 

Хватит ли духу встать на юру истории? 

Что там виднеется – звёзды? огонь напалма? 

Маленький Ленин да на значке у мамы – 

мостики шаткие, бабка, клубок вязанья… 

Он про лошадку пока ничего не знает.

Любовь Ягданова

Люба Правда (Ягданова) – русская поэтесса. Автор сборника стихотворений «На языках хинди и суахили» (2016), участница шорт-листа Конкурса поэтов в рамках фестиваля «Приношение» к 80-летию со дня рождения Беллы Ахмадулиной.

Еврейское

Как хороша безымянная смерть в канаве:

Це яхва лучший, и це яхва аве,

Веселись, Создатель, тут уже ничего не исправить,

В одном лице и диджей, и раввин.

И из-за голенища я не нож достаю, а многочисленную свою родню

К светлому празднику Хануки дню,

Вот мать моя Софа, отец мой Иаков 

И вот мой диагноз таков:

Родня моя смотрит на моё железо, на красные волосы,

Еврейская юдоль – не осины, берёзы, 

Еврейская свобода – это знак вопроса.

– Мама, я поэт революции, взрослый.

Родня заполняет скамейки в церемониальном зале, 

Аве хаву нагилу миксует раввин.

– Мама, я маргинальности самое дно, душа.

– Плотно покушай, Любочка, ша.

Ссылка на гения

1

Здесь должна была быть ссылка на гения,

А случилась ссылка в Воронеж,

Где Мандельштама посыпалось рвение:

Выронишь стих про тирана – утонешь.

2

Станешь струною звенящею, тонкою,

Руки на плечи – Хазиной Наде:

«Мир, из высоких материй он соткан,

Вы моим миром, жена, теперь правьте.

3

И на двоих нам не мёд и не золото,

Колос не спелый, а стебли бурьяна,

И я не знаю границ своей Родины», –

Так голос звучал Мандельштама.

4

А голос Сталина

В пастернаковском лежбище

Через трубу миллиона повешенных

В прелой, трупами пахнущей осени:

«Вы что скажете, Борис, про Осипа?»

5

А Пастернак (стоя, как перед дьяволом): «Мне, товарищ, про Осипа – нечего,

Давайте лучше о нашем искусстве… советском – о вечном».

Сатанинская поднимется сила… свирепая, правящая…

Сталин ему ответит: «Плохой вы, Борис, товарищ».

6

И положит трубку,

И положит поэта – на метафизический стол ампутации,

И человеку сражаться если бы с человеком,

Но Мандельштам не знает, ему с кем сражаться.

7

В безызвестность с Надей он едет,

Надеясь остаться здесь,

Потому что в следующем городе

Предчувствует свой конец.

8

Да, там его находят, там за ним приходят, не то чтобы взять автограф,

А в отделении в ракурсах разных поэта века пофоткать.

9

Смерть в вонючем овраге. Место – Владперпункт.

Все земные силы и небесные тоже врут,

Врут все молитвы и лозунги с пометкой «боже, спаси»,

Только честная Хазина Надя перепрятать успела рукописи…

Звучит ярославская октава