Литературная Газета, 6570 (№ 40/2016) - [14]

На съезде ВЛКСМ

Следующий, 1981 год оказался не менее насыщенным. Начался он с неприятностей. В издательстве «Современник» готовилась вторая книга стихов «Разговор с другом», из которой цензура в последний момент сняла стихотворение «Монолог расстрелянного».

Я был расстрелян в сорок первом:

Невыполнение приказа!

Я был, я мог бы быть средь вас.

Раздался залп, я умер сразу.

Но был неправильный приказ.

И тот комбат, его отдавший,

В штрафбате воевал потом.

Но выжил, выдержал и даже

Потом командовал полком.

Тут справедливости не требуй.

Война – не время рассуждать.

Не выполнить приказ нелепый

Страшнее, чем его отдать.

Но, стоя у стены сарая,

Куда карать нас привели,

Я твёрдо знал, что умираю

Как честный сын своей земли.

«Стихотворение цензура сняла прямо из вёрстки, за потерю бдительности редактору Александру Волобуеву объявили выговор, и он от огорчения слёг с сердечным приступом, а книга вышла гораздо меньшим тиражом, нежели планировалось: 10 тысяч вместо 30. Меня вызвали куда следует и пожурили. Но пожурили, как я заметил, с какой-то странной симпатией. Бодаться с советской идеологией становилось делом модным и перспективным…» – написал позднее Поляков в эссе «Как я был поэтом».

Надо сказать, его не только «пожурили», но, что называется, наказали рублём: тогда за тиражность автору платили дополнительно, и в данном случае сумма, которой он не получил, была очень весомой, тем более для молодой семьи, – примерно полторы тысячи рублей. Между тем стихотворение было искренней и безыскусной попыткой говорить о тех правдах, из которых складывалась история страны и отдельного человека.

«Я высказался не так, как положено, и мне вдули, – вспоминает об этом эпизоде Поляков. – Но я отнёсся к этому совершенно спокойно, не воспринимал случившееся как наезд системы на молодого поэта, и мне в голову не приходило представлять эту историю как мою борьбу с режимом. Это был несчастный случай! Позднее в редакционной работе у меня не раз такое бывало – случались материалы, за которые мне вдували. Или я вдувал. Между тем в моём поколении были ребята, которые за одно снятое стихотворение или сниженный тираж потом всю жизнь люто ненавидели советскую власть… Тот же Макаревич в каждом интервью вспоминает, как ему, молодому музыканту, отказали предоставить для концерта зал в центре Москвы, а дали только на окраине. Кошмар! Разве имеет такая власть право на существование?!»

Весной 1981-го закончился кандидатский срок Полякова, и его приняли в партию. Рекомендацию ему дали два поэта-фронтовика – Виктор Федотов и Виктор Кочетков, секретарь парткома Московской писательской организации. Человек сложной судьбы, Кочетков побывал в плену, а потом и на поселении, но обиды не затаил и на вещи смотрел широко. К собратьям по перу относился сердечно, помогал чем мог. Вот его строки стихотворения из книги «Материнское окно»:

…Были и слово, и дело.

Вызнало тяжесть плечо.

Время моё поседело,

Не постарело ещё.

С нынешней смотрят страницы –

Брови тугой тетивой –

Косарев мой узколицый,

Мой Недогонов живой.

Когда Юрий выступал на партийном собрании с отчётом о проделанной за год работе (обязательное условие для перевода из кандидатов в полноправные члены КПСС), он рассказал и о только что законченной повести «Сто дней до приказа». Товарищи со­чли поднятые проблемы «дедовщины» важными и единодушно проголосовали «за» публикацию, зафиксировав это в протоколе. Партбилет Юрий получил из рук первого секретаря Краснопресненского РК КПСС Козырева-Даля, впоследствии активного либерала. Позднее Поляков напишет: «Я из КПСС не выходил, просто партия самораспутилась, точнее, позволила себя распустить, что, в сущности, одно и то же. И никто не вышел на баррикады. Я, кстати, тоже…»

Как человек, хорошо изучивший законы советского социума, Юрий, конечно, понимал, что без связей и партбилета серьёзно продвинуться в гуманитарной сфере трудно, не имея родственных или клановых связей. С другой стороны, с юношеской самонадеянностью (отнюдь не прагматической) он считал, что может повлиять на систему своей честной писательской позицией. А потому неслучайно, получив партбилет, молодой коммунист Поляков вернулся к столу – заканчивать повесть «ЧП районного масштаба», которая вскоре всколыхнёт весь многомиллионный партийно-комсомольский актив страны. Прагматичные карьеристы так не поступают.

«В нашем парткоме, – вспоминает Поляков, – куда меня приглашали на заседания как сотрудника газеты «Московский литератор», я, наблюдая, выделил среди писателей-коммунистов, избранных в этот высокий орган, два типа: ясноглазых ортодоксов и брюзжащих критиканов. Первые готовы были немедленно выполнить любое свежее постановление, а вторые во всём искали недостатки и ворчали об отставании партии от жизни народа. Каково же было моё удивление, когда 22 августа 1991 года ясногласые ортодоксы всего за одну ночь превратились в ясноглазых либералов, а ворчуны так и остались ворчунами-коммунистами…»

Перспективного поэта включили в группу молодёжи, которая должна была приветствовать XXVII съезд КПСС. Тогда это был признак стремительного повышения социального и профессионального статуса.